мне в Москву, в школу устрою». Молодежь льнет к нему в надежде получить местечко. Возможно, что зять этот на неделю всего, и что вовсе даже не коммунист… Все объясняется крайне жалкой жизнью, люди хватаются за всякую возможность. И потом это и сила: сделать врага своим, затянуть его в свое болото.
Ночью (на 25-е) в комнате стало очень душно, я вышел на крыльцо и сел на лавочку. Все небо было, как оспой изрыто. Медведица была без хвоста, Плеяды вовсе исчезли, в иных местах, напротив, были целы все звезды, в иных было совсем тяжело, темно и густо; и все двигалось и переменялось, открывался хвост Медведицы, закрывался, вдали сверкала «зарница». Вскоре из хаоса определилась туча, сверкнула молния, ударил гром, и пошел теплый летний дождь. В комнате стало возможно открыть все окна, потому что комаров бояться уж было незачем, и стало под шумок так приятно лежать и думать.
Продолжение + о погоде.
Вдруг крик раздался знакомый осенний — а!, через ? минуты крик этот слабо повторился вдали, и еще ровно через такое же время чуть слышен был в той стороне. Это цапля летела.
О книге Арсеньева я думал, что это, конечно, не случайно вышел у него Дерзу с его анимизмом{135}: он, конечно, не выдуман и, возможно, выведен в книге точно таким, как был в действительности. Но Арсеньев обратил на него внимание, сделал героем своей книги и всю работу расположил вокруг этого лица, потому что до известной степени, хотя бы просто в смысле желанного — сам Дерзу стремился к его «анимизму». И множество читателей, которые теперь так полюбили Дерзу, конечно, в известной степени расположены к приятию такого «анимизма». Сам Арсеньев смотрит на Дерзу с сожалением, когда тот обожествляет и робеет перед тигром.
После того, как определилось утро, я вышел на охоту за бекасами. Все небо курилось, всюду бежало курево, как после пожара, но за дымами-курилками там и тут проглядывало второе высокое небо, удивительно нежно-бирюзовое, светящееся, и тут я узнал, что это же самое было и ночью, там, где теперь бегут дымы, — ночью казались темными пятнами, а где бирюза — там были ночью звезды. И точно так же, как ночью, и днем пошло, эти дымы нижнего неба то складывались в тучу и шел дождь, то одолевало солнце и открывалось высокое небо.
Нерль плохо работала, и оттого я плохо стрелял, убил трех бекасов и вальдшнепа. Сделал несколько снимков водяных растений, конского щавеля. Надо снять Чертову тещу, как она выглядит, когда опадает ее красный цвет: какое злое растение! какой это хищник и как зачем-то она вооружена!
Приходил Шершунович звать смотреть Банковскую дачу. Немного посплю и пойду.
Видел сон, будто идет стадо коров наше, а ни одной нашей коровы узнать не могу. — Наше ли, — спрашиваю, — стадо. — Наше, — отвечают пастухи. И опять я смотрю, а узнать в нашем стаде коров не могу.
Весь день было истинно — «переменно», то прояснивало, то моросил дождь. В 5 веч. у Шершуновича, но он еще не приходил с работ. В ожидании его пошел в лес и стал фотографировать. Открылась красота силуэтов ветвей деревьев на облаках — можно посвятить целую серию снимков. Снял таким образом дорогу в Заболот. лесничество (чуть моросил дождь 10/9 ф. и 25/6,3 ф.).
Как боль отпускает, так точно же чувствуешь, когда в лесу начинает прояснивать. Оказывается, сорока может крикнуть в лесу так, что подумаешь: — это галка так может, да и как увидишь и поймешь, что это сорока, то вдруг определяется у них такое большое родство.
Дятел, как будто не веря перемене погоды, не стучал по стволу, как дятел, а как маленький ползунок, опрокидывался, ползал по веткам и сползал на низ хвои. Потом погода укрепилась, и дятел принялся за свою долбню.
Закат был невидим, но после долго горело в облаках и светило в промежуток черных стволов.
Лесничий не пустил Шершуновича, я возвратился домой. Ночью была гроза очень основательная и дождь очень большой, сильный и долгий, — всю ночь лил дождь.
Те общеизвестные городским людям остро-радостные чувства при встрече с природой, мало оставляют следов после себя, появляются и проходят, как при коротких связях. Чтобы войти в природу серьезно, надо пропустить эти роскошные чувства — десерта, потом надо привыкнуть совершенно как к совершенно необходимому и неизбежному, к постоянной грызне насекомых, к переменам жары и холода, к утомлению при излишней ходьбе, иногда недосыпанию, иногда недоеданию. И так, когда все застойные привычки будут нарушены, — когда-нибудь, в какой-нибудь вечер мелькнет на случайно радостном чувстве какая-то случайная мысль, и с той поры откроется особенное родственное внимание к окружающему повседневному миру. Тогда нужно, если к этому делу вообще есть расположение, вести дневники и, как бы плохо ни писал, все равно все записанное будет интересным для всех, потому что сила родственного внимания будет давать новую точку зрения на окружающий мир, и он будет показываться в особом, как бы сказочном, но в то же время и наиболее достоверном освещении.
Дни с 1-го по 24-е августа я по-видимому израсходовал на борьбу со множеством косностей(?), которые вошли в меня в этот тяжкий год; теперь вновь открылся мне прежний ритм природы, и надо постараться, чтобы в этот раз так и остаться с ним и сделаться совсем независимым. Это нечто совсем новое для меня. Буду укреплять его тем, что постоянно буду записывать о своих работах, главный мотив — движение (непрерывное) жизни в природе и перемене форм.
Осеннее: Куда ни посмотришь внимательно — везде разглядишь затерянный желтый лист, вот в лесу тетеревиная копка, в такой расчесанной лапами птиц кочке, бывало, непременно находилось и перышко, теперь птицы подались с места гнездований, к стайным жировкам, и в разрытых ими когда-то ямках находится не перышко, а желтый листик березы, а то вот старая-престарая сыроежка, огромная, как тарелка, и красная стоит и завернула от старости края вверх, и в это блюдо налилась вода, а в блюде плавает желтый березовый листик.
