И. Мотяшов. Школа души
Уже в молодости Михаил Михайлович Пришвин был знаменит. Прожил он восемьдесят один год, и слава никогда не изменяла ему. При жизни издавались собрания его сочинений. Ему посвящали статьи, книги, диссертации. Рассказы Пришвина входили в школьные хрестоматии.
И все-таки по-настоящему узнаем мы Пришвина только теперь. И не потому, что вдруг, как это порой случается, обнаружились неизвестные прежде произведения писателя. А потому, что пришло время узнать и понять то, что казалось давно известным и понятным.
От века понятными считались отношения человека и природы. Природу благодарили, когда неутомимой рукой забирали ее щедрые дары. Природу покоряли и нещадно эксплуатировали, если она добровольно не уступала своих благ. Природа внушала мистический ужас действием необузданных стихий. И тогда в ней видели злейшего врага. Красотой природы восхищались.
К «певцам природы» был отнесен и Михаил Пришвин. Очевидная простота этого определения на долгие годы скрыла подлинное пришвинское лицо. «Казалось бы, все о нем ясно: певец природы, а на деле до ясности еще очень далеко», — пишет вдова писателя и глубокий исследователь его творчества В. Д. Пришвина в книге «Наш дом». И верно. При словах «певец природы» каждый непременно представит писателя, который сочиняет «охотничьи» рассказы, мастерски рисует пейзаж, любит зверей, птиц и прочую живность, учит читателей бережно относиться к богатствам родной земли. Все это можно сказать и о Пришвине. Но сказать о Пришвине только это — значит не сказать самого главного.
Природа — и в этом суть — никогда не была для Пришвина чем-то таким, на что можно полюбоваться со стороны, как на лес и речку, проносящиеся за окном дачного поезда. В понятие «природы» писатель вкладывал не бытовой, расхожий, а научный, философский смысл. С этой точки зрения все, что ни есть во вселенной, можно с некоторой долей условности разделить на природу и культуру. То есть на то, что возникло и существует в мире как бы само по себе, и на то, что создано руками и разумом человека. Деление это не абсолютное, потому что культура в ее вещественном, материальном воплощении есть также переработанная, «очеловеченная» природа. Да и сам человек в своей живой, биологической основе является пусть и главнейшей и «царствующей», но все же
Вот что ускользает от нас, когда мы прибегаем к определению «певец природы», — ускользает целостный, мирообъемлющий, комплексный подход художника к действительности. Говоря «певец природы», мы, хотим того или нет, проводим твердую черту: здесь — природа, а здесь — человек, ее воспевающий. Но, по Пришвину, «сам человек тем только и человек, что соединяет в себе все, что есть в природе, расставляет эти свои части на места, и когда это верно приходится — все на места, — то достигается нечто новое в жизни, называемое по-разному: культурой, прогрессом, творчеством, и тогда вся природа включается в человека».
Из современников Пришвина сравнительно немногие отважились ступить вместе с писателем на нелегкую дорогу его исканий. Одним удобнее было считать Пришвина преимущественно детским автором, простым до примитива. Другие, напротив, сетовали на чрезмерную сложность, «замудренность» пришвинских строк. Парадоксальную противоположность таких суждений объяснить нетрудно. В языке Пришвина, в структуре любого его произведения, будь то многоплановый роман или беглая зарисовка в записной книжке, есть глубина и прозрачность, как в полноводном озере с чистой водой. Когда плывешь на лодке по такому озеру, дно кажется совсем рядом, хотя на самом деле до него далеко. И те, кто обманывался иллюзорной близостью дна, и те, кто робел перед открывавшейся глубиной, довольствовались, в общем-то, поверхностным пониманием писателя.
Пришвина приблизила к нам эпоха научно-технической революции, совпавшая со всемирно- историческими достижениями развитого социалистического общества в деле формирования гармонической, духовно богатой человеческой личности. Небывалый интеллектуальный подъем во всем обществе, стремительный рост сознания масс обострили интерес как к насущным проблемам социально-экономического и политического развития, так и к «извечным» вопросам человеческого бытия — этическим и нравственным. Этот интерес по-новому осветил фактическую достоверность и духовную насыщенность пришвинских строк. В обширном литературном наследии писателя на передний план выдвинулось то, что традиционно считалось «творческой лабораторией», — записные книжки, дневники, непосредственные отклики на быстротекущую действительность. Порой им находится применение совершенно неожиданное.
Несколько лет назад в издательстве «Молодая гвардия» вышла книжка «Интегральный интеллект» — о будущем человеческого разума. Ее автор, ученый Ю. Шейнин, писал в предисловии: «Читатель встретит в книге много ссылок на мысли из дневников и записных книжек Михаила Пришвина, известного более как писатель, певец русской природы, нежели как самобытный и яркий мыслитель. Проницательность многих суждений из дневников и записных книжек писателя поразительна. Он не был знаком с теорией систем, но зато по-настоящему знал и чувствовал систему природы и место в ней человека и именно поэтому интуитивно приходил к подлинно системным решениям проблем личности в обществе и природе. Его размышления о природе и человеке, о личности и индивидуальности, о характере и особенностях творческой деятельности и многое другое вливались в русло общей идеи интеллектуального единения, близкой идее Интегрального интеллекта. Два с лишним десятилетия, отделяющие от нас пришвинские „Глаза земли“, — десятилетия, до предела наполненные бурными событиями во всех областях жизни, — нисколько не умалили свежести и глубины этих размышлений. Напротив, подобно хорошему вину, со временем их ценность лишь повысилась. „Независимая экспертиза“ Пришвина используется на протяжении книги как своего рода „контрольный опыт“, подтверждающий правильность хода мысли автора».
Книга «Интегральный интеллект» — одно из многих свидетельств живого участия Михаила Пришвина в нашей борьбе за завтрашний день. В одном лишь можно возразить Ю. Шейнину: восхищающая его прозорливость писателя основывалась не столько на интуиции, сколько на сознательном научном предвидении. Ведь Пришвин, прежде чем стать писателем, был ученым, стоявшим на позициях передовой науки своего времени.
Он учился в Рижском политехническом институте, в Лейпцигском и Йенском университетах, то есть получил лучшее по тому времени образование в области естественных и философских наук. Диалектику учил он «по Гегелю», а труды Маркса, Энгельса, Бебеля, Лассаля читал в подлиннике. Был у него хотя и небольшой, но весомый революционный опыт: участие в марксистском студенческом движении; год, проведенный в царской тюрьме; высылка в деревню под гласный надзор полиции.
Вернувшись в начале века из Германии, Пришвин занимается исследованиями в лаборатории академика Д. Н. Прянишникова в Петровской (ныне Тимирязевской) сельскохозяйственной академии, работает агрономом в земствах, в крупных помещичьих хозяйствах, пишет статьи и книги по сельскому хозяйству. Оставив через несколько лет агрономию, обращается к собиранию и изучению фольклора, к журналистике. И в художественную литературу, как сам потом скажет, приходит медленным, «тележным» путем — через земледельческую работу в деревне, фольклористику и этнографию, репортерский очерк. С уникальным для писателя знанием народной жизни.
О Пришвине говорили: писатель-географ, писатель-охотник, писатель-путешественник, писатель- Берендей… При этом на первый план в читательском сознании выступали Берендей, путешественник, охотник, географ. Писатель же оставался в тени. Однако чем дальше по времени уходит от нас Пришвин, тем очевиднее, что был он прежде всего
И это пришитое есть правда, которой, оказалось, служил Маяковский».
