Дорога к другу (дневники)

И вот какова сила предрассудка! В представлении традиционного литературоведения образы «певца природы» Пришвина и «агитатора, горлана-главаря» Маяковского столь разительно далеки друг от друга, что десятки людей цитировали и даже комментировали эту запись и никто из них не заметил: а ведь она не только о Маяковском, но и о Пришвине. Объясняли характеристику Маяковского, данную Пришвиным, и не обратили внимания на самохарактеристику писателя.

Между тем Пришвин объединяет главное в поэмах Маяковского с тем главным, «о чем я (то есть Пришвин) пишу каждый день, чтобы день пришпилить к бумаге». С дореволюционных времен ведет он дневники, которым, по собственному признанию, отдает «главные силы свои писателя». О них он скажет: «Не больше ли всякой повести эти записи о жизни, как я их веду?».

Дневники, из которых уже к началу 40-х годов составились «Фацелия» и «Лесная капель», а много позже «Глаза земли» и посмертные «Незабудки»; дневники, немногие отрывки из которых в последнем собрании сочинений заняли не менее четверти всего объема; дневники, бывшие для писателя его лабораторией, кладовой слова, аккумулятором тем, идей, образов, находивших воплощение в рассказах и повестях, — самое важное и только теперь по достоинству оцениваемое наследство, оставленное нам Пришвиным.

День за днем «пришиты», «пришпилены» их строчками десятилетия народной жизни, как они преломились в душе русского писателя, счастливо сочетавшего, по слову Горького, талант поэта и разум мудреца. «И это пришитое есть правда», — скажет потом Пришвин.

Запись о Маяковском вошла в книгу «Глаза земли» под названием «Правда Маяковского». В 1950 году Пришвин напишет: «Поэзия у Пушкина, у Л. Толстого и у всех русских классиков есть дыхание правды».

Четырьмя годами раньше: «Реализм в искусстве — это есть, иначе говоря, путь к правде: искусство на пути к правде». Так кровно заинтересовано размышлять о коренных для социалистического искусства проблемах правды и реализма мог, разумеется, только художник, который по самой природе своего дарования — публицистического, исследовательского — не мог находиться в стороне от животрепещущей политики, от определяющих течений времени.

В 1931 году, когда рапповские вульгаризаторы искусства особенно ретиво бранили писателя за «отрыв от современности», Пришвин имел все основания напомнить: «Когда после первых лет революции начала возрождаться литература, ведь это я был единственным писателем, который явился в Госплан и предложил себя в сотрудники, как исследователь жизни».

«Исследователем жизни» Пришвин ощущал себя всегда, с первых шагов в литературе. И тогда, когда шел «за волшебным колобком» вековечной народной мечты о лучшей доле на Север, в «край непуганых птиц», и в Крым, в заволжские леса и заиртышские степи. И тогда, когда журналистом дореволюционных газет писал «по самым горячим следам» корреспонденции о столыпинской деревне с бунтующей голытьбой и кулаком-мироедом, об антинародной мировой бойне, в которую вовлекли Россию царь и капиталисты, о позорном угнетении царизмом национальных окраин и о голодных переселенцах…

В прошлом веке жанр, в котором более всего работал Пришвин, назывался «физиологическим очерком». Позже появился термин «производственная литература». Сейчас мы говорим: «социологическая проза». Пришвин нашел свой рабочий термин — «исследование журналиста». Такой подзаголовок дал он книге «Башмаки», написанной в 1925 году по заданию Госплана. Прочитав эту книгу, А. М. Горький писал Вяч. Шишкову: «М. М. Пришвин очень угодил мне „Башмаками“. Хитрая вещь».

В начале 20-х годов в голодной, разутой, разоренной гражданской войной России Пришвин ставил проблемы, которые многим читателям казались странными, несвоевременными. Половина страны ходила в лаптях, а писатель требовал, чтобы нарождающаяся обувная индустрия заботилась не только о числе выпускаемых пар, но и об их изяществе.

В книге Пришвина техника увидена в теснейшей связи с психологией, характером, способностями, мировоззрением человека труда. Анализируя талдомский башмачный промысел, на смену которому шли кооперация и растущая государственная промышленность, писатель в экономике и технологии промысла разглядел два типа отношения к труду. Кустари издавна делились на «погонщиков» и «волчков». «Погонщики» — ремесленники, работающие на «вал». Качество их не занимает. Их изделия грубы, примитивны. Цель — произвести побольше и, стало быть, побольше заработать. «Волчки» — истинные художники. Каждая пара сработанной ими обуви неповторима. Она — плод вдохновения, искусства, мастерства. «Волчки» — бессребреники. Заработки их в сравнении с «погонщиками» невелики. Зато их изделия славились в Европе и поныне украшают музеи, вдохновляя сегодняшних модельеров.

Пришвин раскрывает зависимость между деловыми и гражданскими качествами людей, между характером экономики и уровнем общественного сознания. Отнюдь не случайно «погонщики», как правило, консервативны и невежественны, некомпетентны и нелюбопытны, самодовольны и нетерпимы, тогда как «волчки», высмеянные «погонщиками» за донкихотство и непрактичность, жадны до всего нового, новаторы и революционеры по самой своей сути.

Приветствуя вытеснение кустарей-одиночек — «погонщиков» и «волчков» — фабричной социалистической индустрией, Пришвин в то же время со всей остротой ставил вопрос о качестве труда, выражал тревогу, как бы пренебрежение к этой стороне дела, погоня за количественными показателями не привела в конце концов к торжеству «традиции» «погонщиков». Будто бы и справедливо рассуждает управляющий фабрики «Парижская коммуна»: «„Волчки“ работают на буржуазию, а фабрика стремится создать массовый механический башмак для рабочей женщины». Но Пришвин убежден — «без красоты люди жить не могут», и советская труженица, конечно же, стократ более достойна красивой обуви, чем неработающая нэпманша.

Много позднее угадывание современности в якобы «несовременных» вещах Пришвин назовет пробным камнем истинного творчества. Удивляясь сегодня актуальному — и с психологической и с народнохозяйственной точки зрения — звучанию «Башмаков», как, впрочем, и многих других «старых» пришвинских книг, мы понимаем, что под «несовременными вещами» Пришвин разумел не одну вечную природу. Речь шла о той степени писательской зоркости и проникновения в диалектику бытия, когда в незначительном открывается значительное, в умирающем — живое, во второстепенном — главное, в уходящем — зерна будущего.

Задачи злободневные (скажем, народнохозяйственные, экономические) Пришвин ставит и решает попутно. Главным для него остается нравственное возвеличивание человека, рост, созревание его души.

О поколении, к которому принадлежал писатель, принято говорить, что оно соединило два века. И какой же долгой представляется нам сегодня его жизнь! Пришвин родился в 1873 году, умер в 1954-м. Мальчиком он мог бы слышать разрывы бомб, бросаемых народовольцами в царя и его приближенных. В молодости — залпы рабочих винтовок на баррикадах Красной Пресни.

Когда орудия «Авроры» возвестили наступление новой эры, Пришвину было уже сорок четыре года. А затем последовали гражданская война, борьба с разрухой, первые социалистические стройки. Победа советского народа в Великой Отечественной войне и новое мирное строительство, рождение и упрочение мировой социалистической системы…

Всему этому Пришвин был современником и, как современник, всем существом жил страстями своего времени, его болью и его надеждами. Неудивительно, что писатель разделил с иными своими соотечественниками некоторые ошибки и заблуждения, не всегда — особенно в час крутой революционной ломки — умел мгновенно и безошибочно сориентироваться во времени. Удивительно другое: то, что народный гуманный талант писателя воистину соединил «век нынешний и век минувший», протянув в наши дни из далекого прошлого крепкую нить преемственности тех нравственных, духовных ценностей, которые наследуют, сберегают и умножают люди развитого социалистического общества.

Впрочем, и это выглядит закономерным, если не забывать, что время для Пришвина не застывший слепок с мгновения, а сама жизнь в ее неостановимом течении. Мысль писателя всегда созвучна времени. И потому она не застывает в мертвых формулах, не претендует на окончательность и абсолютность. Это вечный поиск, вечное приближение к истине.

Когда Пришвин говорит: «Правда есть истина, ограниченная временем», «правды надо держаться — истину надо искать», — это не попытка удивить читателя парадоксами. В полном согласии с материалистической диалектикой писатель понимает правду как истину относительную, достигнутую людьми