Именно атеизм давал им свободу равнодушно играть именами Богов, чей культ угас за тысячу с лишним лет до их рождения. На Руси XII столетия ситуация была иная, да и про существование в нашей стране атеистов в тот век нет сведений.
Во всяком случае автор 'Слова…' не вольнодумец: знамения и приметы, пророчащие неудачу Игореву походу, сбываются, пренебрегший ими князь наказан, молитва Ярославны — исполнена.
Быть может, это один из 'двоеверно живущих' христиан, не сумевших расстаться с привычными оборотами речи?
Писатель В. Чивилихин, много лет посвятивший изучению великой русской поэмы, справедливо отмечает: 'В таком случае его христианские верования проявлялись бы заметнее. В самом деле, пожалуй, при изучении 'Слова…' очень полезно обращать внимание не только на то, что в нём есть, но и на то, чего в нем нет.
А нет в 'Слове…' упоминаний Христа — ни единого! — креста и православной веры. Упоминается Бог — но как? Если не считать составной части в именах Даждьбога и Стрибога, он упоминается только дважды.
Первый — в речах волхва и оборотня Бояна, Велесова внука, обращённых к полоцкому оборотню, князю Всеславу Чародею. Очень сомнительно, что между этими персонажами мог упоминаться христианский триединый господь.
В другом случае — 'Игореви князю Богь путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую'. Тут вроде бы всё в порядке… вот только этот Бог помогает Игорю сразу после молитвы его жены (знаменитый 'плач Ярославны'), обращённой к… Солнцу, Ветру и Днепру Словутичу[45] . Какой Бог исполняет языческую молитву? Очевидно, не Христос.
Нет в 'Слове…' таких основополагающих для христиан понятий, как страх божий, грех и покаяние, гордыня и смирение, спасение души. Душу 'изроняют' из тела, умирая, её сравнивают с жемчужиной, у оборотня Всеслава 'въща душа в дързе теле' (это иногда понимают как способность 'вещей', колдовской души князя-колдуна вселяться в 'другое' тело — очевидно, тех самых волков и 'лютых зверей'), но нигде ни слова о спасении души. Церкви упоминаются — но только как географические ориентиры. Всеслав в Киеве слышит звон колоколов полоцкой Софии, Игорь, поднимаясь по Боричеву взводу к терему великого киевского князя, едет 'къ святей богородици Пирогощей'.
Однако в церквях герои 'Слова…' никогда не молятся — как вообще не обращаются к христианскому богу. 'Отдельные христианские признаки низведены на роль скромных топографических ориентиров' (Б.А. Рыбаков).
Даже истовый сторонник христианства автора 'Слова…', Дмитрий Сергеевич Лихачёв, был вынужден признавать: 'Меньше всего в 'Слове…' той христианской символики, которая стала типичной для церковноучительной литературы. Здесь, конечно, сказался светский характер произведения'.
Увы, почтенный академик лукавил. Обратимся для сравнения к двум произведениям русской литературы XII века — 'Поучение детям' Владимира Мономаха и 'Моление' Даниила Заточника. Оба произведения заведомо светские — 'Поучение' писал князь для своих сыновей-князей, 'Моление' написано бывшим холопом и адресовано князю.
Даниил к тому же и не старается прикинуться почтительным к христианскому духовенству: 'Ангельский на себе имея образ, а блудной нрав; святительский имея на себе сан, а обычаем похабен'.
А теперь откроем 'Поучение'. 'Аз, худый… во крещеньи Василий… помыслих в души своей и похвалих бога, иже мя сих днев грешнаго допровади… Бога деля и души своея, страх божий имейте… Не могу вы я ити, ни креста преступити… взем Псалтырю в печали, разогнух ся и то ми ся вынял: 'векую печалуешься, душа моя?'.
Это всё — в первых же строках. А вот какие выражения подбирает для своих мыслей — на сей раз уже не о духовенстве, а о своей собственной жизни — вольнодумный Заточник: 'Въстани, слава моя, въстани в псалтыри и в гуслех… и разбих зле, аки древняя младенца о камень… Аз бо есмь, аки она смоковница проклятая… И рассыпася живот мой, аки ханаонскый царь буестию, и покры мя нищета, аки Чермное море фараона'.
Хватит, пожалуй, — и тут остановимся на первой странице. Он и церковников-то бичует библейскими выражениями — иноки возвращаются 'на мирское житие, аки пес на своея блевотины', корыстные иереи — 'аки псы ласкосердыи'.
На фоне этого парада крестов, молитв, покаяний, божбы и цитат из Библии 'Слово о полку Игореве' смотрится чем-то очевидно чужеродным. Нечего и говорить, что ни в 'Поучении', ни в 'Молении' ни разу не упоминаются ни трижды поименованный в 'Слове…' Троян, ни — дважды — Даждьбог и Див, ни Обида, Хорс, Велес, Стрибог, Карна с Желей.
Ссылки на 'фольклорность' 'Слова…' тут не помогут — 'Моление' Даниила Заточника перенасыщено присловьями и поговорками — тем самым 'фольклором', и даже 'Поучение' не совсем ему чуждо.
Да и трудно поверить, чтоб неведомый автор 'Слова…', называвший 'братие' князей Рюрикова дома и запросто называвший их жён по отчествам (мы как-то забываем, что 'Глебовна' и романтичное 'Ярославна' в те времена звучало столь же по-домашнему, как сегодня — Петровна, Егоровна), был ближе к 'фольклору', чем бывший холоп Заточник.
Нет, всё-таки очень странно это полное отсутствие христианских реалий в 'Слове о полку Игореве'.
А теперь посмотрим на то, что всё же в 'Слове о полку…' есть. Взглянем глазами средневекового русского христианина, благо его взгляд отражён во множестве источников.
Первыми рассыплются построения исследователей-атеистов XX века о языческих Богах 'Слова…' как 'поэтических образах', используемых поэтом-христианином.
Для христианина той эпохи языческие Боги — вовсе не безобидные 'поэтические образы'. И Ветхий Завет и Новый равно суровы в своей оценке: 'боги языцей — бесы!' (Втор, 32:16-17, Пс. 105:37, Коринф. 10:10). А потому — 'Не вспоминайте имени Богов их' (Ис. Нав. 23:7) и 'не помяну их имен устами своими' (Пс. 15:4).
Ведь беса-то, как известно, лучше не поминать. Церковь подхватывает запреты Писания — Ефрем Сирин, один из 'отцов церкви', наставляет, что о язычестве 'срам говорить' [46]. Древнерусские авторы ничуть не сомневаются, в большинстве своём, в учении церкви о кумирах своих предков и многих современников.
'Память и похвала князю нашему Владимиру' Иакова Мниха говорит вполне ясно: 'поганьскы Богы, паче же и бесы, Перуна и Хъроса, и ины многы попра'. В 'Хождении богородицы по мукам': 'Трояна, Хърса, Велеса, Перуна на боги обратиша, бесом злыимъ вероваша'. И оттого-то упоминают о Богах языческой Руси крайне скудно.
Собственно, упоминание это русские средневековые авторы позволяют себе лишь по двум поводам. Первый из них — это описание далёких языческих времён — и тут уж православные авторы не устают подчёркивать в каждой строке, что поклонявшиеся 'идолищам' предки — 'люди погани и невегласи', что жертва русским Богам оскверняет землю, что обряды язычников радуют дьявола, — короче говоря, непременное требование 'разоблачения чёрной магии' родилось задолго до булгаковского Аркадия Аполлоновича Семплеярова.
Собственно, что уж там и говорить о XII веке, если полтысячи лет спустя перешедший в православие прусский выходец Иннокентий Гизель, упоминая в 'Синопсисе' языческих Богов, которым поставил капище Владимир в 980 году, и то именует их 'пекельными', то есть адскими, и попросту бесами, и всячески подчёркивает, что говорит об этом 'бесовском отродье' единственно ради того, чтоб лишний раз подчеркнуть 'безумную' и 'дьявольскую' природу язычества.
Вторым поводом, по которому писатели русского Средневековья позволяли себе упомянуть имена страшных языческих 'бесов', были поучения против язычников и коснеющих в 'двоеверии' единоверцев. Тут уж, всякому понятно, никак не обойтись без хотя бы упоминания Тех, против кого проповедуешь и поучаешь, — однако и здесь осторожные книжники предпочитали пользоваться списками из той же летописи — всё не их грех, за святым Нестором повторяют!
Вне этих двух тем — рассказов о языческом прошлом и поучений против язычества — языческие Боги во всей древнерусской литературе упомянуты только в 'Слове…'. Больше — нигде. Зато в 'Слове о полку… 'Стрибог, Даждьбог и Велес в его поэме оказались на таком почётном месте, что совершенно заслонили
