собой незначительные элементы христианства', — пишет Б.А. Рыбаков.
То есть одним только упоминанием Даждьбога, Стрибога, Велеса, Хорса, Дива, Обиды и прочих без обязательного разоблачения Их 'бесовской' сущности творец 'Слова…' тягчайше грешит.
На этом, однако, дело не останавливается, если бы… 'Слово о полку…' очень полезно читать, держа в другой руке открытыми современные ему поучения против язычества — благо они изданы ещё Гальковским, во втором томе его, в свой черед, недавно переизданной работы.
Трудно отделаться от впечатления, что создатель 'Слова…' сознательно и целенаправленно восхваляет запрещаемое этими поучениями, нарушает их суровые запреты — точнее, сподвигает на это своих героев. Тяжкий грех пытаться предсказывать судьбу по голосу птиц, поведению зверей.
В 'Слове святого отца Кирилла о злых дусех' рассказывается о суеверных людях, которые прислушиваются к голосу 'потък', птах — дятлов, воронов. 'О, злое наше безумие, добровольно лишаемся Господа и к поганым прилагаемся!' — восклицает обличитель.
Существовало особое 'Правило о верующих в гады и звери', где запрещается даже слушать 'еретические' речи тех, кто внимает голосам петухов, воронов, дятлов, и прочих птиц, лисиц, пытаясь угадать по их поведению 'добрый' или 'недобрый' исход дела.
В 'Слове…' звери, птицы и вся Природа на много голосов вещуют поражение 'полку Игореву' — вспомните: орлы зверей клекотом скликают на кости русские, лисицы на червленые щиты брешут, волки грозу зовут по оврагам.
И все эти приметы — сбываются, а пренебрегший ими (как, собственно, христианину и надлежит поступать) князь терпит поражение и попадает в плен.
Далее, по поучениям, толкующий сны за одно только это будет осужден вместе с самим сатаной (!), если только не покается: 'иже бо сониемъ и мечтаниемъ веруяй, безо инаго греха съ диаволомъ осудится, яко еговъ слуга'. В 'Слове…' великий князь видит сон, просит у бояр истолковать его и получает правдивый ответ.
Тягчайший грех — путать тварь с 'Творцом', поклоняться ей, почитать Солнце, реки, стихии. 'Но ты (человек) Того (бога) оставив, рекамо и источникам требы полагаеши и жреши яко богу твари бездушной'.
Ещё в XIV веке 'Слово святого Кирилла' наставляло читателей: 'А не нарицайте собе бога на земли, ни в реках, ни в студенцах, ни на воздусе, ни слнци (в солнце)'. Строгие исповедники требовали у духовных чад покаяться: 'Не называл ли тварь божию за святыни: солнце, месяц, звёзды, птицы, рыбы, звери, скоты, сада, древо, камение, источники, кладезя и озёра?'
Это, опять-таки, происки 'врага рода человеческого': 'вельми завидитъ дiаволъ родоу человеческомоу… и въ тварь прельсти веровати: в слнце и въ мсць и въ звезды'.
В знаменитом 'плаче Ярославны' супруга князя взывает[47]7 с городской стены к Солнцу, Ветру (воздуху) и Днепру Славутичу (реке), просит их за мужа, величает так, как христианину, тем паче христианскому правителю, пристало бы именовать лишь Христа — 'господине' — и молитва её вознаграждена, князь спасён и от смерти, и от плена.
Вспомним — 'Игореви князю Богь путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую'. Христианский- то бог за молитвы 'твари', за величание Господами Солнца, Реки и Ветра, должен бы сурово наказать — а здесь некий Бог эту молитву исполняет. Да и сам Игорь чествует речку Донец — а Донец помогает ему в ответ.
Кстати говоря, в беседе бегущего из половецкой неволи князя с Донцом Игорь осуждает речку Стугну, не в пример помогающему Игорю Донцу погубившую молодого 'уношу князя Ростислава'. Погибшего юного князя вместе с его матерью оплакивает вся Природа: 'уныша цветы жалобою и древо съ тугою къ земли преклонилося'.
Вот только у христиан был свой взгляд на то, кто и почему погубил юного князя! Вернее даже будет сказать — за что.
А дело было так. Юный Ростислав Всеволодович направлялся из Киева в свой первый поход на половцев. Проезжая днепровским берегом, повстречал монаха Киево-Печерской лавры, на мелководье мывшего посуду для монастырской трапезной.
Князь этой встрече вовсе не порадовался — уже тогда встреча с монахом или священником стала считаться на Руси дурной приметой (вспомнив прочтённое, читатель, полагаю, не станет этому сильно изумляться).
'Аще кто бо усрящеть (встретит) черноризца, то возвращается', — сетует автор 'Повести временных лет', сам монах, так сказать, из первых рук знакомый с проблемой. Юный князь возвращаться не стал, но раздосадован был крайне. Первый же поход — и вот такое, с позволения сказать, благое предзнаменование! Надо ж было чернорясому выползти именно в это время!
Слова, которые услышал печерский чернец от князя, менее всего походили на приветствие смиренного духовного сына. Вполне, впрочем, возможно, что, кроме простого раздражения, князем двигала вера в обережную силу матерной брани — наследницы заклятий культа плодородия.
Ещё в начале XX века среди православного крестьянства бытовало убеждение — мол, ежели нечисть досаждает и крестное знамение её не страшит, надо… обложить её, проклятую, по матушке, да поядрёнее. Обязательно поможет.
Монах — его звали Григорий — попытался унять разбушевавшегося князя, возможно, в духе 'Слова… о веровавших в стречу и в чех': 'Кто… смрадит (оскорбляет) мнишеского чина и образа, той бо посмражает… ангела божия понеже мниси подобие носят ангельского образа'.
Грозил карой Христовой. Увещевания, однако, оказали противоположный эффект. Окончательно разгневавшийся Ростислав повелел свите утопить Григория, что и было исполнено — Днепр-то был под боком.
Встреча с монахом действительно оказалась для князя роковой — первый поход стал для юноши последним. Он утонул в водах той самой Стугны на переправе. Естественно, христиане восприняли эту гибель как заслуженную божью кару — ещё бы, поднять руку на монаха, земного ангела!
А вот создатель 'Слова…' через сто с лишним лет безо всякого, в общем, повода вспоминает эту историю, совсем по-другому расставляя акценты. Ангелом в его описании выглядит скорее не утопленник Григорий, вовсе не упомянутый.
Ладно ещё, когда по горячим следам о Ростиславе сожалел летописец его клана, Всеволодовичей. Но ведь во времена 'Слова…' раздор Всеволодовичей и 'хороброго гнезда' Олега Святославича, воспеваемого автором 'Слова…', насчитывал уже более ста лет — к чему ж вдруг поминать, да ещё столь прочувствованно, давнюю смерть кровника своего героя? Убийцу христианского мученика?
Причём и в смерти-то его, оказывается, виноват не обходимый молчанием Христос, и уж тем более не сам юноша-князь — виновата река Стугна.
Читатель, а вы поверите в христианство автора, оплакивающего безвременную погибель, ну, скажем, великого поэта и актёра Нерона? Вот и мне тоже что-то не верится…
Но есть и ещё более суровое подтверждение нехристианских воззрений автора великой поэмы. Вспомним строки, описывающие разгром и гибель дружин Игоря и его союзников половцами. Вспомним скорбный плач русских жён и дев по погибшим в степи: 'Уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати'.
Что должен был ответить на этот плач любой христианин того времени… впрочем, почему 'был' и почему только того? Ещё в XX веке на знаменах православных воинств красовались знаменательные слова: 'Чаем воскресения мёртвых и будущего веку'.
И так было с первых веков православия на Руси — ещё первый митрополит русской церкви Иларион, живший за полтора века до создания 'Слова о полку Игореве', в своём 'Слове о законе и благодати' выдвигает воскресение из мёртвых как основной догмат христианства[48] .
Пасха — день Христова Воскресения, прообраз грядущего телесного воскресения людей — была у православной Руси самым любимым праздником. И ещё в Московской Руси переписывали 'Слово святого Дионисия о жалеющих' — то есть творящих ритуальные обряды оплакивания мёртвых, чрезмерно, с точки зрения христианства, сокрушающихся об усопших.
Любому христианину естественно и даже необходимо было бы ответить на горький плач русских жён:
