целое огни свечей в реальном мире и в отражении. Тотчас кухня наполнилась ледяным холодом, колыхнулись занавески от несуществующего ветерка.
– Ouvrez les portes, arrкtez les heures, coutez ma voix et rien except lui! – повторил заклинание колдун и перешел на язык, более понятный местным умершим: – Пятаки могильные, закройте огнем святым глаза живых, откройте глаза мертвых!
Маг схватил крайние свечи, стремительно их перевернул, с силой втыкая язычки пламени в кладбищенские монеты, выждал несколько секунд, а потом, подняв горячие монеты за прилипшие к ним свечи, наложил их на свои веки и резко качнулся вперед, как бы ныряя в зеркало и одновременно воссоздавая в себе образ потерянной в Питере кошки с нефритовыми глазами.
Поначалу вокруг была темнота. Потом он начал различать крашеные стены, линолеум пола, два заваленных папками стола и даже печатную машинку на подоконнике. В кабинете было пусто, за окном сгустилась темнота – которая вдруг прорезалась тонким огненным шнуром. Пустынник усилием воли остановил течение времени, устремился вдоль нити пламени, пока не замер перед распахнутым окном, разглядывая лицо человека в комнате. Оглянулся, внутренне расслабляясь. Окно, из которого смотрела на мир кошка из черного дерева, вспухло ослепительным шаром, выбрасывая наружу стекла, рамы, какие-то обгорающие по краям лохмотья. И где-то там, в жутком пекле, навеки исчезало таинственное Око, которое некогда обнаружил лорд Корнарвон в гробнице Тутанхамона и уже спустя два месяца утерял его во второразрядной каирской гостинице. Вместе с жизнью.
Маг снял монеты с глаз, проморгался, возвращаясь в реальный мир, потушил третью свечу и положил зеркало стеклом вниз. Отдернул занавеску, глядя на снующие по улице маленькие автомобильчики и торопящихся прохожих. Смертные. Тысячи двуногих муравьишек, воображающих себя хозяевами судьбы и не ведающих, что вовсе не живут, а всего лишь копят в норках и кладовых пищу для господ, сумевших перешагнуть на более высокую ступень развития.
– Значит, это был Испанец, – задумчиво произнес маг. – Ну, что же. Когда меня грабят Великие, приходится лишь запомнить это на будущее. Но когда в разбой влезает всякая шпана, то не наказать негодяев просто неприлично, не будь я последним из славного рода де Тахо. Око отобрали Испанец и тот молодой колдун, запах которого я не забуду до самой его смерти. Посмотрим, принесет ли им это удачу.
Глава третья
Холодный весенний ветер врывался в узкие, но высокие окна замка и метался под потолком; заставлял языки пламени плясать на смолистых факелах, отчаянно кидался на пылающий в трех огромных каминах огонь, но не мог справиться ни с влажным теплом в широком зале замка, ни с весельем за длинным дубовым столом, за которым пировали три десятка мужчин.
– Я токмо треск различить сподобился, – с хохотом повествовал рыжебородый Дидрик из Карльскуга, широкое седалище которого занимало едва ли не половину скамьи, – а вепрь ужо под брюхо метнулся. Ну, мыслю, кишки из брюха кобылы моей сей миг посыплются. И тут копье Сверксона нашего с другой стороны – хок! Я еле ногу вздернуть успел, не то ни сапог, ни пятки бы не осталось. А Сверксон тут ратовище отпускает, и копье-то, копье – само из-под кобылы бежать кидается. Ну, я… – Дидрик торопливо обглодал последние куски мяса с могучей, как его зад, лопатки, кинул кость в сторону, где к ней моментально кинулись с десяток гончих собак, опрокинул в глотку кубок вина, вылив половину красной, как кровь, жидкости себе на бороду и кожаную рубаху, и продолжил: – Тут я уж зверя не упустил. Сулицу перевернул и под себя: хок! Вепрь заверещал, что порося молочная, ну крутиться, и меня – набок. Я, стало быть, на Хольмгера Кнутссона падаю, он на Пиггинга Длинного, Пиггинг на Олафа. Все лежат, лошади ржут, собаки лают, а посреди вепрь, к земле мною приколотый, на месте крутится и визжит. И тут славный наш Биргер спешивается, вынимает меч и со словами: «Ты бы его еще на кол посадил» – вгоняет клинок кабану прямо в гриву. Тот падает, но брыкает напоследок. Копье Сверксона вырывается и мне ратовищем в лоб! Видать, мало я богам даров приношу, еще взять хотят!
С этими словами рыжебородый наполнил кубок, наклонил его было, словно хотел вылить на плотно утоптанный пол долю обитателей небес, но в последний момент передумал:
– А вот и не получат у меня ничего! За стурмана,[21] нашего выпьем, за славного Биргера[22] сына Миннешельда!
Тонкоскулый, с короткой бородкой мужчина лет сорока, в белой сорочке тонкого полотна, поверх которой была накинута подбитая горностаем меховая жилетка, благодарно кивнул, поднял свой серебряный кубок, отпил немного терпкого красного вина, откинул голову на спинку кресла.
Да, охота нынче удалась. И не только потому, что помимо десятка оленей им удалось завалить трех кабанов и одного злого после спячки медведя, а благодаря такому вот приключению, которое надолго остается в памяти воинов и о котором много лет рассказывают по всей Швеции. Охота удалась, и он, Биргер Миннешельд, сын Магнуса Миннешельда, владелец замка Бьельбу и всех окрестных земель, сыграл в этой истории хорошую роль. Не оказался в общей свалке, не струсил, один справился со зверем, да еще и порадовал всех удачной шуткой. Да, охота удалась.
Он глотнул еще немного вина, поставил кубок на стол и тяжело поднялся. От выпитого кружилась голова и распирало живот. Хозяин замка окинул усталым взглядом зал: тут и там валялись разбросанные пирующими кости, кое-где успели нагадить обожравшиеся объедками собаки, у дверей поблескивала не успевшая впитаться лужа. Впрочем, все это ерунда. Утром слуги принесут свежей соломы, накидают поверх старой, и пол снова станет чистым и желтым. А вот живот – это действительно серьезно.
Развязывая на ходу шнурки штанов, сын Магнуса Миннешельда отошел к стене и, повернувшись спиной к залу, с огромным наслаждением помочился. А когда, подвязав портки[23] на место, снова развернулся, то едва не подпрыгнул от неожиданности: перед ним темными недвижными фигурами возвышались двое монахов.
– Кто вы? – переведя дух, требовательно спросил хозяин. – И что вы делаете в моем замке?!
– Имя мое – кардинал Гельд, – качнулся в сторону монах, что стоял позади, – а перед тобой, сын мой, кардинал Гемонд. Мы посланники Святого Престола к русскому князю новгородскому Александру.
– Тогда вы изрядно заплутали, святые отцы, – пьяно рассмеялся Биргер. – Вам надобно идти верст этак три раза по девяносто, да все на восток. Правда, там Варяжское море… Но ведь вы умеете ходить по воде?
Последнюю фразу он произнес достаточно громко, чтобы от смеха взорвался весь стол.
– Я уже видел князя, стурман, – холодно сообщил кардинал Гемонд. – Теперь я пришел к тебе.
– Наверное, мы должны упасть тебе в ноги и благодарить за счастье? – хмыкнул Биргер.
Миннешельд шагнул мимо монаха к столу, за которым расхохотались веселой шутке его друзья, но кардинал Гельд заступил ему дорогу:
– У нас есть поручение к тебе, стурман, поручение от самого Папы.
– Ко мне? – усмехнувшись, Биргер все-таки остановился: не отпихивать же священника с дороги силой? – А почему бы вам не поехать с этим поручением к тевтонцам или ливонцам? Помнится, это крестоносцы давали клятву сложить головы за вашу веру.
– И твою, стурман, – напомнил монах. – И твою.
– Ты же знаешь, сын мой, – продолжил кардинал Гемонд, глядя на то место, где пару мгновений назад стоял Биргер, – ты знаешь, что Ливонский и Тевтонский ордена милостью русского князя владимирского Ярослава поселились на русских землях, приняли их в лен от русских и принесли клятву вассальной верности правителю Ярославу и сыну его Александру. И пока еще они имеют глупость соблюдать обещание, данное язычникам. Но ты, сын мой, ты от подобных обещаний свободен.
– А еще я свободен от присяги твоему Папе, монах, будь он хоть трижды святым! – отрезал хозяин замка. – Мне ничего не нужно ни от него, ни от тебя, ни от твоего приятеля. – Стурман отпихнул-таки в сторону второго посланника и двинулся к столу.
– Ты так уверен в этом? – размеренным голосом переспросил кардинал и хлопнул в ладоши.
Мир вокруг внезапно погас – погрузился в полную темноту, бесконечный непроницаемый мрак. В первый миг сын Магнуса Миннешельда подумал, что в зале погасли факелы, и выставил руки, чтобы ни на что не наткнуться. А потом сообразил, что не видит своих рук. Не видит окон с бледным, но все-таки различимым
