общественном мнении… Нашу оппозицию теперь из истории не вычеркнешь — она бродит в сердцах юного поколения, бродит на Кавказе у офицеров, в Сибири и пр. Естественно было желать, чтоб ты так же открыт был нашему слову, как все поколение. Естественно было желать — чтоб ты шел по пути, тяжело протоптанному, но протоптанному родными ногами…'
Герцен не считал, что сын непременно должен пойти по стопам отца, но Александр Иванович надеялся, что по пути, протоптанному родными ногами, он мог бы 'дойти', например, до того, 'до чего дошел один из величайших деятелей в России — доктор Пирогов'. Герцен боялся увидеть в сыне будущего профессора-филистера, чуждого общественным идеям времени, чуждого интересам России. Все же самым обидным было то, что Саша, взрослея, переставал 'быть русским', о чем 19 августа 1859 года Герцен с тревогой и огорчением писал Огареву. У него было даже ощущение, что 'если б не самолюбие, что он — мой сын, он отвернулся бы от всего русского'. С этим трудно было примириться. 'Живая традиция бледнеет… Но как же принять, чтоб мои дети были швейцарскими немцами?' И Герцен всемерно пытается противостоять этому ходу вещей. 1 января 1859 года он пишет сыну письмо, которое называет своим нравственным завещанием: 'Я хочу тебе, друг Саша, написать для памяти те слова, которыми мы встретили вчера Новый год. Во всем мире у Вас нет ближе лица, как Огарев, — вы должны в нем видеть связь, семью, второго отца. Это моя первая заповедь. Где бы вы ни были, случайно, средоточие вас всех — дом Огарева.
На Огарева, на Natalie (H.А. Тучкову-Огареву. — В.П.), на тебя — ляжет без меня обязанность — развитие Таты и Ольги. Стыдно, если вы втроем ничего не сделаете, и стыдно, кто устанет, не докончив воспитание. Тата — так велика умом и так развита сердцем, что ее легко вести. Развитие Ольги сложнее, она была всех больше сиротой, любви матери, которая вас воспитала — она не знала. Ее чрезмерная живость, беспокойный характер делают ее воспитание трудным. Она пробьется, в этом я не сомневаюсь, ее натура чрезвычайно талантлива — но горько мне было бы думать, что она пробьется посторонней вам — без чувства семейного единства и любви… Если возможно воротиться в Россию — воротитесь — там ваше место'.
Ольга, воспитывавшаяся под присмотром Мейзенбуг, беспокоила отца еще больше, нежели Александр. Ольга была в том возрасте, когда нужно и можно было следить за кругом ее чтения, направлять. И Герцен советует семнадцатилетней дочери: '…для тебя пришла пора читать и перечитывать Шиллера, — ты вступаешь в возраст, когда Шиллер нравится больше всего… Возьми его 'Телля'. Ты знаешь, милая, что потеряла много времени — восполни эту потерю'. Он пытается обратить взоры дочери к России, опасается, что не только Россия, но и сам он понемногу становится чужим для дочери: 'Быть может, дорогая Ольга, после, т. е. после моей смерти, в твоем сердце окажутся пустоты: прекрасное, поражающее силой и величием лицо твоей покойной матери никогда не воссоздастся в твоем уме. И я сам останусь для тебя каким-то отдаленным другом, столь же расплывчатым, столь же незнакомым, как она. Пусть вина за это целиком лежит на мне, но результат от этого для меня будет не менее горьким. Единственно, что тебе оставалось бы… это чтение моих книг — но чтобы хорошо понимать меня, надо читать их по-русски'.
Во вступлении к пятой части 'Былого и дум' Герцен писал, что его книга 'не историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге'. 'Частное' присутствовало здесь для него в неразрывной связи с 'общим'. Вот откуда настойчивое желание Герцена привлечь внимание дочери к его книге, в которой сплелась в нерасторжимое единство история их семьи и России с ее болями и судьбами. 'Теперь ты уже достаточно взрослая, чтобы прочесть две-три главы 'Былого и дум', где рассказывается о своеобразной и грустной юности твоей матери — чтобы понять, какого карата были ее душа и ее ум. Возьми эту книгу и прочти. Напиши мне о том, что поразит тебя, — не слишком обдумывая, простодушно и бесхитростно…' Письмо это было написано за два года до смерти, когда Герцен убедился, что влияние Мальвиды Мейзенбуг, бывшей рядом с девочкой с самого раннего ее детства, возобладало. В 1869 году перед самой кончиной Герцен писал с огорчением и досадой Огареву: 'Теперь уже жалею, что выписал Ольгу и Мальвиду. Ну, милая идеалистка, она отомстила мне за выхсд из дома в 1856 году. Ольга (ей стукнуло 18 лет) не имеет ничего общего с нами, в ней сложился немецко-artistisch, аристократический взгляд, без каких бы то ни было egards (уступок. — В.П.) и пощад… Тихо и кротко опуская пухлые глаза, Мейзенбуг мягко ненавидит все наши самые дорогие воззрения и спасает от них Ольгу — в старую колею…'
Ольга и Мейзенбуг приезжали в 1869 году по вызову Герцена в Париж. Отец с болью увидел, что за годы разлуки Мейзенбуг сделала из Ольги человека 'полупостороннего' семье. Ольга Александровна вышла замуж за французского историка Моно. В зрелом возрасте она совсем забыла русский язык.
1 июля 1862 года в 'Колоколе' появилось 'Письмо первое', обращенное к другу, фамилия которого не называется. Это письмо открыло целый цикл из восьми писем, известный под общим названием 'Концы и начала'. Письма публиковались в 'Колоколе' вплоть до 15 февраля 1863 года. Письма полемические. В них Герцен как бы аккумулирует все раздумья, все наблюдения, вое сомнения и надежды по поводу одного главного — как, куда, каким путем пойдет развитие русского общества, русской культуры. Герцен ищет 'начала' мира грядущего.
22 августа 1862 года Герцен спрашивает у Тургенева, читал ли он послания, адресованные к нему. Герцен имел в виду три первых письма из цикла 'Концы и начала', уже опубликованные в 'Колоколе'. Да, эти письма, адресованные Тургеневу, явились как бы отражением тех споров, которые были у Герцена в мае 1862 года, когда Тургенев посетил Герцена. В тексте писем не названо имя Тургенева, да и оппонент, с которым ведет спор автор, много отличается от Тургенева. Автор — революционер, демократ, русский патриот, его оппонент — буржуазный либерал. В споре с Герценом Тургенев, и сам глубоко любивший Россию, вое же, по всей вероятности, пытался обосновать преимущества Запада с помощью эстетических категорий, на примерах культурного развития Европы. И Герцену приходится отвечать, ведя разговор в рамках искусства, культуры. Но он все время эти рамки раздвигает. Он не спорит относительно созданного великими гениями прошлого на Западе. Но 'где же новое искусство, где художественная инициатива?'. Ее нет и не может быть в 'мещанском' мире, идущем к своим 'концам'. В мещанском мире искусство 'вянет, как зеленый лист в хлоре'. Да и может ли вообще умирающее общество мещан выработать учения или идеи, способные обновить, преобразовать это общество. Конечно, нет. А вот в России выросли новые люди, 'закаленные в нужде, горе и унижении'. Они связаны своей 'жизнью с народом, образованием, с наукой', — писал Герцен в 1864 году в статье 'LVII лет'. И в 'Концах и началах'. Герцен видит в разночинцах людей, которые преобразуют Россию. А в России уже сверкают 'зарницы' этого будущего. Герцен создает поэтический образ России, в которой наступает весна, иными словами, пробуждается народ, крестьянство. Он говорит о весенней распутице — 'грязи по колено, диком разливе рек, голой земле, выступающей из-под снега'.
А что на Западе? '…Ставни закрыты, зарниц не видать, до грому далеко'. И мещанин может спокойно спать под 'стеганым одеялом', при погашенных свечах. Конечно, этот образ спящего Запада нарисован Герценом по принципу контраста, с тем чтобы усилить краски пробуждающейся России. Герцен писал 'Концы и начала' за восемь лет до Парижской коммуны, когда уже развивалась энергия западного пролетариата, но он пока ее не замечал. А вот Россия не спит, '…все в брожении и разложении, валится и строится, везде пыль столбом, стропила и вехи'. Герцен верит в революционное преобразование России. Он исходит из революционных традиций, живущих в русском народе. И как пример приводит декабристов, а за ними следует 'арьергард с топорами за кушаком'.
Тургенев же настроен скептически в отношении революционности русского народа. Он писал Герцену 8 октября 1862 года, что народ, перед которым преклонялся Герцен, 'консерватор', а не революционер, и Герцен ошибается, этот народ 'носит в себе зародыши такой буржуазии в дубленом тулупе', которая превзойдет западных 'мещан', так возмущавших Герцена.
В 'Концах и началах' Герцен создал в противовес Тургеневу, выступившему в 1860 году с речью 'Гамлет и Дон-Кихот', свой образ Дон-Кихота революции.
Для Тургенева в Дон-Кихоте главное — искренность, сила убеждения, вера 'в нечто вечное, незыблемое', его идеал 'справедливости на земле'. Для Герцена такой расплывчатый идеал неприемлем.
Герцен рисует трагические образы 'Дон-Кихотов революции' — 'титанов, остающихся после борьбы, после поражения, при всех своих титанических стремлениях, представителями неудовлетворенных притязаний'. Кто же эти Дон-Кихоты? Старые знакомые Герцена — Ледрю-Роллен, Маццини и даже
