Перначева и представлением на увольнение появился в кабинете, Ерохин при нем же просмотрел все документы. «Человек с детства мечтал стать офицером. Так и написал в автобиографии. А мы его мечту под корень, одним ударом… — проговорил Олег Петрович после длительного молчания и, как решение на бой, отчеканил: — Перначева мы должны отстоять и, думаю, отстоим». Отпустив кадровика, он, сочувствуя Петелину, покачал головой: «Тяжелый человек ваш Шляхтин…» Потом поинтересовался, какие у Петелина отношения с Хабаровым, чем встречает батальон сорокалетие советской власти. Павел Федорович стал пункт за пунктом перечислять сделанное, по памяти называл цифры и фамилии, давал людям точные характеристики, честно говорил о недостатках. Ерохин слушал с интересом. Когда же Павел Федорович умолк, неожиданно спросил, сколько ему лет. «Тридцать четыре», — ответил Петелин. «Да, в академию уже поздно. Но учиться необходимо. Не вечно же в замполитах батальона ходить». — «Не от меня зависит, товарищ полковник», — смутился Петелин. — «В известной степени — да, но в большей — от вас. От вашей работы и подготовки». — «Учиться — это моя мечта. Раньше никак не удавалось. Собираюсь на заочный факультет академии Ленина[8]. Давно готовлюсь». — «Что ж, так держать, как говорят моряки», — улыбнулся Ерохин, встал и проводил Петелина до дверей.
Павел Федорович уходил от начальника политотдела с чувством, противоположным тому, с каким шел сюда. Теперь ему не казалось, что кабинет, в котором он только что побывал, слишком велик для этого человека.
…Рассказывая собранию о схватке вокруг неожиданно возникшего «дела» Перначева, Павел Федорович выкладывал все начистоту, не думая о бедах, которые может на себя навлечь своею страстной речью. Он сознавал, что начал борьбу, в которой нужно быть последовательным и напористым до конца. И выдержать это ему помогало присутствие полковника Ерохина. Он говорил значительно дольше отведенного регламентом времени, и председательствующий не посмел прервать его. С трибуны Петелин сходил под всплеск аплодисментов — первых на этом собрании. Он понял, что его исповедь дошла до сердец, и почувствовал себя победителем.
После выступления Петелина зал возбужденно загудел. Однако к трибуне долгое время никто не выходил. Случилось то, что иногда бывает на тактических учениях: неожиданный, дерзкий маневр одной из сторон вдруг спутывает заранее спланированный ход боевых действий, и руководитель на какое-то время оказывается в замешательстве. Как быть? Строго следовать плану или на ходу перестроиться сообразно обстановке?
…Собрание перестроилось. Начатое Петелиным неожиданно для всех продолжил заместитель командира полка Аркадии Юльевич Изварин. Прямой, броско собранный, он вышел к трибуне четким, почти чеканным шагом и остановился перед нею, как перед строем — в положении «смирно». Его лицо, оттененное черной бородкой, было бледно, а правая рука с заложенным за борт кителя большим пальцем мелко-мелко дрожала. Свое выступление Изварин начал сухим, сдержанным голосом уравновешенного человека, хотя только он один знал, чего стоило ему это кажущееся спокойствие.
— Я строевой офицер, не мой удел произносить пространные речи. Но сегодняшнее собрание побудило меня отступить от данного правила. Не могу не отступить. — Аркадий Юльевич перевел дыхание, тщательно подбирая слова. — Считаю своим долгом доложить, что товарищ Петелин не вполне прав, нанося главный удар своего критического выступления по честному коммунисту Андрею Егоровичу Неустроеву. — Изварин опять остановился. Казалось, ему, как ненатренированному бегуну, со старта взявшему непосильно высокий темп, не хватало воздуха. — Неустроев — заместитель командира полка. Я тоже заместитель. Мы оба работаем под началом опытного, знающего и любящего свое дело, но… до самозабвения упивающегося данной ему властью человека — коммуниста товарища Шляхтина. Нам же отведена роль бессловесных исполнителей его воли. Не поймите меня так, будто я против послушания, цементирующего армию. Я говорю сейчас о другом… С нашим мнением коммунист Шляхтин не считается, если оно хоть в мизерных долях не сродни тому, что он на сей счет думает. А одному решать все и за всех, даже будь у тебя семь пядей во лбу, — одному, поверьте, не под силу. Печальных примеров тому можно много найти в истории, даже не столь отдаленной…
Изварин снова на время умолк. Ему необходимы были такие передышки, чтобы не сорваться от волнения. Офицер должен быть всегда хладнокровным, с ясной головой, считал Аркадий Юльевич.
Не сразу решился он на выступление, он, мечтавший спокойно дослужить последние перед пенсией годы. Но октябрьский Пленум и его постановление словно пробудили Аркадия Юльевича от летаргии. Ведь в обстановке, предваряющей Пленум, лишился он должности командира полка. Ему стало казаться, что вскрытые Пленумом ненормальности он видел всегда и предчувствовал, что рано или поздно они всплывут наружу и с ними покончат. Разумеется, он не мог предсказать, когда и как это произойдет. Сам же он для того, чтобы приблизить желаемые перемены, не делал ничего. Из опасения «погореть» вторично. Отрицание Хабаровым житейского кредо Аркадия Юльевича оставило в душе последнего тягостный осадок. И что удивительно, осадок этот не рассасывался, а давил, словно прибавлял в весе, и все чаще наводил на раздумья, от которых Аркадий Юльевич прежде старался себя оградить. Под напором этих раздумий он вынужден был признать правоту Хабарова, но последовать его путем не мог, считая, что уже поздно. И лишь после Пленума ЦК Аркадий Юльевич с надеждой подумал, что его солидные знания и опыт могли бы послужить еще делу, которому он посвятил жизнь, если бы ему дозволили развернуться. Но вспомнив о своем начальнике, он поник. Аркадию Юльевичу казалось, что никаким постановлением не проймешь Шляхтина, если о нем не будет там специального параграфа. С таким настроением и отправился на партийное собрание безупречный строевик.
И неожиданно — речь Петелина. Как детонирующий взрыв запала в гранате! Изварина будто подменили. «Теперь или никогда!» — вспыхнуло в сознании. И как командир, точно рассчитавший момент атаки, которая непременно увенчается успехом, он разом отсек свои страхи и вышел к трибуне.
Едва Аркадий Юльевич кончил говорить и повернулся, собираясь уйти, полковник из Главного политического управления выставил руку:
— У меня к вам вопрос.
— Я вас слушаю, — сказал Аркадий Юльевич почтительно, стараясь не выдать вдруг возникшего беспокойства.
— Вы сказали, — не спеша начал полковник, — что и раньше видели нездоровое отношение в полку к партийно-политической работе. Почему же вы молчали? Почему не говорили об этом товарищу Шляхтину, как коммунист коммунисту?
Изварин, не глядя полковнику в глаза, признался:
— Не хватало решимости. Один раз обжегся…
— Но на фронте-то вы не боялись!
— На фронте передо мной был враг, и я знал, что мне делать.
— Вы же не один. С вами… глядите, какая силища, — полковник жестом обвел зал.
— Да, силища. Но каждый в отдельности, видимо, думал: так положено.
— Неверно думали.
Аркадий Юльевич осмелел и перешел в контрнаступление:
— Однако позвольте и вас спросить, товарищ полковник. А вы, сверху (я не имею в виду лично вас, поверьте), — разве вы не видели ненормальностей в широком масштабе?
— Мне кажется, ответ на ваш вопрос дан в решении октябрьского Пленума, — уверенно произнес полковник.
Выступление Изварина Шляхтин расценил как удар в спину. Уж кого-кого, а своего заместителя, корректного и послушного, как, впрочем, и другого заместителя — по политической части, Иван Прохорович считал надежной опорой. С ними Ивану Прохоровичу было легко работать: они ни в чем не перечили, не пытались идти наперекор. Особенно Изварин. Как же он жестоко ошибся, он, полковник Шляхтин, знаток человеческой психологии! Вынужденный мучительным усилием воли сдерживать чувства, Иван Прохорович, кляня про себя Изварина, находил зыбкое утешение в том, что все-таки не полагался на своего зама вполне. Словно предчувствовал, что тот способен на вероломство. И худшее подтвердилось. Нет, доверять можно лишь самому себе и никому больше — таков закон жизни. И пускай себе Хабаров, сменивший за трибуной Изварина, распинается в том, что командир, какой бы сильной личностью он ни был, один ничего не сделает; что его решения исполняют люди, и как они это осуществят, такими и будут результаты. Пускай доказывает, что люди требуют к себе уважительного отношения, что невнимательность, черствость,
