жену. Лида маленькой теплой ладонью прижала его голову к подушке:
— Спи, сегодня выходной.
— Уже не могу.
— Ненормальный…
Сонный голос жены прозвучал скорее нежно, чем сердито.
Владимир стал глядеть на медленно сереющее окно, единственное в десятиметровой комнатушке, в которой они жили всей семьею вот уже целых три дня. Лида тоже пробудилась и незлобиво проворчала:
— И чего тебе не спится… К новому месту никак не привыкнешь?
— Не знаю…
— Только о службе и думаешь. Когда ты учился в академии, мы тебя почти не видели. И здесь то же самое будет?
— Не знаю, — опять сказал Владимир.
— Затвердил: не знаю, не знаю. Но о сегодняшнем дне можешь сказать вразумительно? Воскресенье же.
— Схожу в батальон…
Владимир привлек ее к своей груди, как бы оправдываясь, сказал:
— Пойми, Лидусь, это не моя прихоть. Так нужно. Хочу побывать среди солдат в такое время, неслужебное.
Лида на это ничего не сказала. Она вообще никогда не расспрашивала Владимира о делах, знала: что можно, он расскажет сам.
— Что ж, иди, — покорно произнесла она через некоторое время и подчеркнула: — Раз нужно.
Владимир поцеловал Лиду и ласково шепнул:
— Я ненадолго.
Обширную территорию военного городка от глаз любопытных укрывал высокий деревянный забор, почерневший от времени и непогоды.
За контрольно-пропускным пунктом — маленьким белым домиком, примыкавшим к голубым решетчатым воротам с красными звездами на створках — начиналась прямая аллея. Она вела к полковому плацу. От аллеи в обе стороны отходили дорожки к двухэтажным каменным зданиям — казармам и служебным помещениям.
Во дворе было людно: солдаты счищали снег. Слышались гомон и смех, в воздухе мелькали снежки. Возле штаба полка два здоровяка, навалясь на ножки опрокинутой на бок скамейки, с гиканьем толкали ее перед собой.
От веселой суеты у Владимира зачесались ладони: толкнуть бы кого в сугроб или снежком запустить. Остро вспомнилось: как-то в один из зимних дней он и Лида пошли в лес. Под деревьями бугрились сугробы, молоденькие, оплывшие снегом елочки словно присели под тяжестью белой ноши. Возле причудливого снежного наноса, мягким шарфом опоясавшего комель березы, Лида толкнула Владимира. Он плюхнулся в сугроб и увлек за собой девушку. Потом они стряхивали снег друг с друга и смеялись. Владимир, выбирая из Лидиных волос снежные пушинки, сжал ладонями ее прохладные розовые щеки и прерывающимся голосом сказал:
— Я люблю тебя…
Кажется, не так давно это было. Не так давно… Тогда он только что получил третью звездочку на погоны. И каждый вечер, после службы, спешил к Лиде и с трудом расставался с нею, когда наступал срок. А сегодня не мог усидеть дома…
Встречный солдат, резко повернув голову, поднял руку к виску. Владимир от неожиданности вздрогнул.
В расположении первой роты было тихо. Чтобы не нарушать воскресного покоя, комбат жестом остановил выбежавшего навстречу дежурного, готового отдать рапорт. Только спросил:
— Чем занимаются люди?
— По распорядку дня.
— Точнее?
— Кто чем, товарищ майор, — бойко ответил дежурный. — Одни в увольнении, другие на работе, а вон у тех, — дежурный кивнул на группу солдат в глубине казармы, у окна, — заседание ассамблеи.
Хабаров отпустил дежурного, а сам направился к солдатам, проводившим таинственное собрание.
— Чудной ты, Сутормин… Ну, що теперь о нашем отделении скажут, подумал? А ще сержантом був… — Голос говорившего звучал осуждающе.
— До Сутормина у нас не было нарушений. А как он пришел — так и началось, так и началось… — перебил кто-то задорным голосом.
— Ты, моська… Шасть в подворотню, — огрызнулся, видимо, тот, кому адресовались упреки.
— Сутормин! — одернули его. — Товарищи вправе с вас требовать — вы не в вакууме живете.
Хабаров сделал несколько шагов, чтобы подойти поближе, но под ногами предательски скрипнула половица. Кто-то испуганно шепнул: «Комбат!» Тотчас прозвучало властное «Встать! Смирно!» и по узкому проходу между койками к Хабарову шагнул высокий худощавый сержант. Нисколько не стушевавшись от неожиданного появления начальства, он доложил, что третье отделение первого взвода обсуждает внутренние дела, и представился: «Командир отделения сержант Бригинец».
Хабаров пристально посмотрел на него. На лобастом продолговатом лице с необычно белой для солдата кожей, с большими светлыми глазами, прикрытыми широкими веками, застыло выражение почтительного ожидания. Хабаров хотел было спросить, что произошло в отделении, но решив, что своим приходом, наверное, помешал солдатам, сказал:
— Продолжайте собрание.
— Мы уже кончили, товарищ майор, — ответил Бригинец.
Хабаров усмехнулся:
— В самом деле или потому, что комбат пришел?
— В самом деле.
— Коли так, значит, не помешаю.
Хабаров сел на табурет, медленно повел глазами вокруг и вдруг встретился взглядом со стриженым остролицым парнишкой. Полуоткрыв рот, тот уставился на командира батальона, как мальчишка на экран телевизора. Нос у солдата был задорно остренький, с розовым кончиком, а уши круглые, оттопыренные — на него трудно было смотреть, сохраняя серьезность, и Хабаров весело спросил:
— Где вы свой нос поджарили?
Солдат звонкой скороговоркой объяснил:
— На солнце, товарищ майор.
— А я решил: от мороза это.
— Никак нет, на мороз не жалуемся.
— А на что другое?
— Солдату на трудности жаловаться не положено.
Вокруг заулыбались:
— Вот дает Мурашкин!
— Действительно! — согласился Хабаров.
Уголки губ Мурашкина дрогнули в лукавой ухмылке, сощуренные зеленоватые глаза скосились в сторону. «А ведь это тот самый, что выговаривал своему товарищу. Хитер. С виду простоват, а хитер». Хабаров сказал:
— Мне почему-то вспомнился один анекдот…
Солдаты удивленно переглянулись: командир батальона хочет рассказать анекдот! Владимир сделал вид, будто ничего не заметил, выждал немного и стал рассказывать:
— В павловские времена упекли одну роту за какие-то провинности в Сибирь. И забыли. Прошло много лет, и вдруг обнаружилось: в армии недостает одной роты. Стали искать. Выяснилось: в Сибири она. А как живет, чем занимается, никто не знает. И послали туда инспектирующих. Хоть радио и не было, но слух
