из-под Выборга, – она разом развеет все сомнения...
Ах, эта моя судьба! Сколько раз она то выручала, то щадила меня. Помню, оказался я у знаменитого Ледяного дворца, построенного императрицей Анной Иоанновной, чтобы сыграть шутовскую свадьбу карлицы и карлика, принадлежавших не то самой императрице, не то каким-то вельможам. Это сооружение из ледяных кубов поражало красотой и необычностью и привлекало тысячи любопытных, в толпу которых затесался и я. Я разглядывал это удивительное творение, в котором приготовили ложе для новобрачных, когда вдруг услышал у себя за спиной голоса. Один из них сказал:
– Когда у власти был такой великан, как Петр, никто и не помышлял о том, чтобы развлекаться свадьбами карликов. Истинно, когда у власти карлики, то и дела вершатся ничтожные.
– Да, каков поп, таков и приход... – согласился с ним другой голос.
– Попадья, ты хочешь сказать? – со смешком уточнил вполголоса первый.
Это был явный намек на императрицу Анну Иоанновну, политикой которой многие были недовольны, как мне то было уже известно.
Не прошло и нескольких минут после того, как закончился этот разговор, а на нас, вернее, на всех, кто стоял рядом с мужами, ведущими эту беседу, налетел отряд столичной полиции – доносчики были повсюду. Схвачены были в первую очередь те двое, чьи голоса я слышал, а с ними еще с десяток, стоявших поблизости. К моему счастию, меня почему-то не тронули, а на следующий день я узнал, что два схваченных на улице смутьяна казнены, а их пособники наказаны плетьми и сосланы в каторгу.
Разве не судьба тогда спасла меня для дел, одной ей в ту пору ведомых?
Но я заговорился, а нам пора возвращаться на дорогу, по которой я (почти на шестьдесят лет моложе нынешнего барона Мюнхгаузена, пишущего эти мемуары) скачу в сторону Санкт-Петербурга. Пора – потому что впереди в дымке появилось селение с поместьем...
Неожиданное потомство
Снег к тому времени уже успел сойти, и начало припекать солнышко, что было приятно после долгой и холодной зимы. И конь мой, хоть и был неприхотлив и готов к суровостям русской зимы, тоже, похоже, нежился под солнечными лучами, с радостью подставляя им бока.
Появление путешественника на коне не осталось незамеченным местными жителями. Мне навстречу был выслан всадник, оказавшийся дворовым человеком помещика.
Выспросив у меня, кто я такой и куда направляюсь, он проводил меня к своему хозяину – гостеприимному человеку лет шестидесяти с тронутыми благородной сединой волосами, распушенными усами и неизменной глуповатой улыбкой на лице, вступавшей в необъяснимое противоречие с глубочайшим умом, угнездившимся в этом черепе.
Встретив меня на крыльце своей усадьбы, хозяин рассыпался в любезностях. Он тут же распорядился, чтобы приготовили изысканнейший обед, а мне предложил уединиться для беседы. Я с радостью принял приглашение, потому что устал после многодневной скачки. Впрочем, как только мы уселись в кабинете хозяина и он начал разговор о высоких сферах, я тут же попытался свести беседу к более земным материям, однако мой гостеприимный хозяин не питал склонности к вопросам низменным. Его так и тянуло на рассуждения о поисках философского камня и высокоумственные сентенции. Поначалу они казались мне бессвязными, но потом я стал улавливать в них некую систему: «Отхожее место – не место для споров». И через минуту: «Не ссы в колодец – колодец имеет другое назначение». И после некоторого мучительного размышления: «Запор и недомыслие – почва для мракобесия». Иногда у него получалось в рифму: «Для нас / Баба яга не указ». Иногда глубина его мысли поражала даже меня, не склонного к философствованиям: «Народ знает, что ему делать, потому что мы указываем, что ему делать».
Но главное в системе было то, что большинство сентенций странным образом имело некую скатологическую направленность. Тем не менее я согласно кивал, выслушивая его мудрости, правда пытаясь при этом перевести разговор в сферу более телесную. Наконец мне это удалось, правда, некий скатологический уклон сохранился.
Мой приветливый хозяин, как оказалось, имел склонность к изобретательству, и более всего его интересовали устройства, которые он называл цедилками. Он утверждал, что с помощью своих цедилок может процеживать мочу до состояния чистейшей родниковой воды. Принцип действия его изобретения был достаточно прост: в короб с металлическими стенками устанавливалась платиновая сеточка, за ней шла золотая, а следом – серебряная. Число таких наборов сеточек на один короб, насколько я понял, могло достигать двадцати. Чем больше – тем лучше результат и, соответственно, конечные качества получаемого на выходе продукта. Он даже предложил мне попробовать и был настолько любезен, что был готов предоставить для этого исходный материал. Я, однако, отказался, сославшись на рези в желудке после долгой скачки. Хозяин отнесся к этому со всем своим доброжелательным пониманием и пригласил меня наконец за стол, который ломился от всевозможных яств. Но главным украшением на нем стоял громадный кувшин с медовухой, которая пришлась мне весьма по вкусу (хозяин заверил меня, что для ее приготовления использовалась чистейшая колодезная вода – без всяких там цедилок).
Под русский борщ, солонину, расстегаи, соленые грибочки и множество других закусок, название коих осталось мне неведомо, мы опустошили весь кувшин, и к концу обеда я питал к хозяину самое дружеское расположение. Он тоже проникся ко мне участием и, когда трапеза закончилась, чмокнул меня по- приятельски в губы и сказал, что пришлет девку согреть мне постель: хоть весна уже и наступала, но ночи случались холодные.
В благодарность за такую предусмотрительность я чмокнул его в ответ и сказал, что всегда буду готов оказать ему такое же гостеприимство в моем замке в Боденвердере. Мы посидели еще немного за приятным разговором, после чего он сказал, что постель моя достаточно нагрелась, и пожелал мне доброй ночи.
Я отправился в отведенную мне опочивальню и, открыв дверь, увидел, что в просторной кровати и в самом деле лежит девка, которая, увидев меня, не выразила ни малейшего желания высвобождать нагретое место. Напротив, всеми своими движениями и мимикой она дала мне понять, что готова греть его хоть всю оставшуюся часть ночи и будет противиться любым попыткам выпроводить ее отсюда.
Выпроваживать ее в мои намерения отнюдь не входило, потому как я после сытного застолья был вовсе не прочь в полной мере вкусить и сладостей иного рода. Это же самое, видимо, было на уме и у моей согревательницы (звалась она, кстати, Глашка), жаркое тело которой, казалось, вспыхнуло еще жарче, когда к нему прикоснулось мое.
Если мой любезный читатель мужеского полу ложился когда-нибудь в постель наслаждения после изрядной выпивки, он поймет меня и все, что происходило в опочивальне в течение последующей ночи. Когда по прошествии получаса интенсивных телодвижений с обеих сторон Глашка, вкусив сполна от блаженств сладострастия, в изнеможении выползла из-под меня, я был почти так же далек от искомого мною финала, как и в начале нашей любовной игры, продвинувшись лишь на малую толику к тому взрыву, который должен завершать любое соединение мужчины с женщиной.
С тоской посмотрев на мою неугомонную плоть, Глашка (нужно отдать ей должное, она не повела себя как известная собака на сене) сказала, что, к сожалению, более не в силах предаваться этому действу и вынуждена пригласить свою подружку Дашку, дабы я мог, к собственному удовольствию, завершить то, что было начато с нею, Глашкой.
Дашка оказалась куда как более чувственной, чем ее предшественница, – ее хватило лишь на четверть часа восторгов, от которых ее тело выгибалось так, что я опасался за целостность ее спинного остова. Наконец и она вынуждена была признать свое фиаско... Сказав, что призовет на помощь свою сестренку Клашку, она удалилась, чтобы полминуты спустя вернуться с прехорошенькой девицей, которая не без удовольствия для себя продолжила то, что не смогла завершить ее сестрица. Но и этой не удалось добиться желаемого для меня результата, хотя сама она внакладе не осталась. Спустя время и она побежала за подружкой...
Не помню уж, сколько их побывало в моей спальне той ночью – десять ли, двенадцать ли, но только когда исчерпался имевшийся в наличие запас подружек и сестер, пришлось заходить на второй круг. И лишь к середине круга третьего я почувствовал приближение того мига, ради которого и предпринял сии экзерциции.
Заслышав мое участившееся дыхание, все остальные участницы сей баталии, так и не покидавшие опочивальни, тоже взволнованно засопели, а потом сладострастно застонали, когда все закончилось долгожданным взрывом.
