Жижкова. Это было по-своему красиво, но сейчас Калина не замечал этой красоты. Он хрипло и тяжело дышал, уткнувшись пожелтевшей щекой в подушку.
Земана поразил вид Калины. Но больше всего его удивило, как бедно живет его бывший начальник. Стены в его квартире были заставлены темными дубовыми книжными шкафами, заполненными книгами. Стояли здесь и дубовый стол, заваленный бумагами, документами, журналами и раскрытыми книгами, из которых Калина, вероятно, делал выписки, мягкое кожаное кресло, столик с тремя стульями в одном из углов, трехстворчатый старинный шкаф, диван, и все. У окна на стене висел портрет Дзержинского.
Земан старался казаться бодрым и веселым, однако в голосе его проскальзывали нотки жалости.
— Что это ты делаешь, начальник? Не припомню, чтобы ты днем когда-нибудь валялся в постели.
Калина, по-мальчишески застыдившись, ответил:
— Как-то вдруг у меня ослабли ноги, Гонзик... Я рад, что именно ты меня не забыл... — И тут, будто о чем-то вспомнив, с тревогой в голосе спросил: — А с тобой что?
Земан, мужественно пересилив себя, отшутился:
— Ничего. А что может быть? Все в полном порядке. Подчиненные находятся, как всегда, в пивной в Конвикте, картотека моя растет, из памятников смогу скоро уже заложить собственное кладбище.
Калина даже улыбнулся:
— Балагуришь. За все время работы я не знал лучшего криминалиста, чем ты. — Он посерьезнел и с трудом сказал: — А я боялся... — И, помолчав, прерывающимся голосом выдавил: — Меня... вышибли, Гонзик!
Земан было замолчал, но потом откровенно признался:
— Я знаю, Вашек!
Калина вздохнул:
— Хоть бы с тобой ничего не произошло... Меня бы мучила совесть... — И он, превозмогая себя, начал говорить о том, о чем, наверное, постоянно думал: — Что стало с нашей республикой? Помните, ребята, как мы о ней мечтали, спорили... там, на нарах концентрационного лагеря... какой она будет, какой мы ее сделаем... Хорошей, справедливой... И как мы вместе в нее возвращались с первым праздничным поездом... а вокруг благоухала весна...
Доктор Веселы присел к нему на угол дивана.
— Теперь мы опять в поезде втроем, Вашек. Только на этот раз не знаем, куда этот поезд едет.
— И много людей против нас, — грустно продолжал Калина. — Перестали нас понимать. Где мы ошиблись, отчего утратили взаимопонимание?
Веселы горько усмехнулся:
— Об этом еще Аристофан в своих «Всадниках» мудро говорил:
Калина задумчиво на него взглянул:
— Ты образованный, доктор, всегда и все можешь нам толково объяснить... Только вот что объяснить невозможно... Были пятидесятые годы? Были. Наделали мы тогда ошибок? Наделали. Но мы в тех ошибках честно признались, старались их добросовестно исправить. А сегодня о нас говорят странно, обезличенно: «они». Это же странно!
Земан возразил:
— Не все, Вашек. Как раз не все. — И обратился к Веселы: — А я знаю другую цитату, доктор. «Можно обмануть всех людей на короткое время или одного человека навсегда. Но невозможно обмануть надолго весь народ».
— Да, так говорил Авраам Линкольн, — подтвердил Веселы.
Земан, которого этот спор заинтересовал, порывисто, с убежденностью в своей правоте продолжал:
— ...И возможно, многие из них теперь, как говорил твой Аристофан, слушают с открытым ртом красивые речи. Но скоро у них откроются глаза. И тогда выметут вместе с ними из этой республики господина Перри Штайна и всех его приспешников — Неблехову, Данеша, Голы, Ланду, всю эту «благородную» элиту...
У Калины заблестели глаза:
— Отлично, Гонза, отлично... Мне стало опять хорошо... Теперь я чувствую себя как тогда, помнишь, в концентрационном лагере... Верх брала смерть... а мы верили в жизнь...
Калина дышал тяжело, глаза у него горели, говорил он с трудом, но с чувством удовлетворения.
Веселы ловко сунул ему под язык какую-то таблетку:
— Вашек, Вашек, не нужно так волноваться. Не дури!
Голова Калины устало опустилась на подушку. По-видимому, он исчерпал все свои силы и захотел спать. Закрыв глаза, полковник удовлетворенно прошептал:
— Хорошо, что ты хоть остался в Корпусе, Гонза... Пока там такие, как ты... надежда есть...
Земан встал и собрался уходить. В дверях он еще раз наклонился к Веселы и шепотом с горечью в голосе сказал ему:
— Бедняга, как он ошибается! Меня ведь тоже вышвырнули, доктор. Но у меня хоть остались Бланка и Лидушка.
Увы, Земан тоже ошибался. Это лето было чересчур бурным, события следовали одно за другим таким потоком, что он захлебывался в них. Едва проглотишь одну порцию горечи, как за ней, не давая продохнуть, следует другая.
Оказалось, что тихого, безопасного тыла у Земана уже нет.
Он вернулся от Калины домой, ожидая встретить здесь понимание и поддержку. Вместо этого судьба уготовила ему новое потрясение. Земан застал дома дочь Лидушку в слезах.
— Я больше не вернусь в эту школу, папа! — в отчаянии кричала она.
Бланка, вторая жена Земана и скорее подруга Лидушки, нежели мачеха, стараясь успокоить девушку, гладила ее по голове и уговаривала:
— Опомнись, Лида... Надо крепиться... Не нужно расстраивать папу и жаловаться...
Лидушка в истерике рыдала:
— Знаешь, что они устроили? Меня поставили на кафедру... и сказали: «Посмотрите, как выглядит дочь... одного из тех... кто несет вину за преступления пятидесятых годов...» И я там стояла, а все на меня смотрели... с ненавистью... и молчали... И Петр, папа... и Петр...
Земан наконец взял себя в руки и, переживая оттого, что она вынуждена из-за него страдать, сказал:
— Прости, Лидушка... Но ведь ты знаешь, что это неправда!
Однако Лида вдруг выпалила:
— Откуда мне знать, где здесь правда? Откуда я могу знать, что не на твоей совести смерть мужа Бланки, как все теперь говорят? Откуда я могу знать, чем ты занимался в те страшные пятидесятые годы, если потом ты остался на своей должности?.. Как мне тебя защищать?.. — И в конце бросила ему в лицо самое страшное обвинение: — Откуда мне знать, что на твоей совести... нет и смерти моей мамы?
