— За то, чтобы у вас опять зрели ваши сливы, — чокаясь с ним, сказал Земан. — Чтобы эта безумная весна скорее кончилась. Чтобы осень была мудренее.
Свобода отпил глоток и тут же сказал:
— Ну почему? Эта весна не самая плохая. Влаги достаточно...
Это удивило Земана. Он знал, что старый Свобода, коммунист со стажем, всегда активно следил за политической судьбой своей страны.
— Вы что, не читаете газет? — недоверчиво спросил Ян.
— Читаю, — без особого интереса ответил Свобода. — Делаете вы там, в своей Праге, разные глупости, если только это правда. Об этом все говорят. Люди даже смеются над тем, что сегодня пишут.
Земан не верил своим ушам.
— Смеются, говорите? Что же, считают происходящее несерьезным? А за республику они не боятся?
— Здесь люди боятся только одной вещи, — улыбнулся Свобода. — Как бы у вас там в Праге кто- нибудь не сошел с ума и не начал старым хозяевам возвращать скот и землю. Что они с ними будут делать?..
Земана это еще больше изумило.
— Вот как?! Они не хотят возвращения старого? Им не хочется уходить из кооператива? А ведь пятнадцать лет назад...
Свобода не дал ему договорить:
— Да, голубчик, что было тогда, того нет сегодня. Сейчас деревня социалистическая, с этим уже ничего не поделаешь. Дела у них идут очень хорошо, никогда в деревне так не жили.
Земан вдруг с облегчением рассмеялся:
— Тогда за это мне, отец, налейте еще одну... — Земан выпил сливовицу и оживленно обратился к своей дочери: — Видишь, Лида! Это то, что делали мы в те суровые пятидесятые годы и за что ты меня отчитывала. Мы создавали кооперативы, из которых сегодня никто не хочет уходить. — И весело добавил: — Ни за что не уйдут!
Лидушка не знала, куда девать глаза, на которые стали навертываться слезы. В голове у нее все перепуталось. Она подумала, что несправедливо обидела своего замечательного, всегда по-юношески жизнерадостного отца.
Бланка заметила состояние Лидушки, положила ей на плечо руку и сказала:
— Пойдем, я покажу тебе свою старую кухню. А потом мы переоденемся и приготовим поесть... Чего бы вы хотели, мужчины?
— Зарежь курицу и сделай ее в сметане, — бодро предложил Свобода. — Все равно они только во дворе гадят. Пусть одной будет меньше. — Он долил рюмки в третий раз: — Ну что, поедем, Гонзик?
Однако Земан отказался:
— Нет, нет, отец! Мне нужна ясная голова. У меня здесь есть кое-какие служебные дела.
— Ведешь следствие? Какое-нибудь новое дело?
— Скорее старое, но кое-кто из него хочет сделать новое.
— О чем речь?
— О правде. Более того, о смысле всего, что мы строили в течение последних двадцати лет. О партии!
И здесь ему Свобода с высоты своего опыта и прожитых лет спокойно сказал:
— За нее не бойся, она уже многое пережила, переживет и эту весну. Я, например, вспоминаю 1929 год, когда у руководства стояли Йилек и Болен. Тогда казалось, что партия развалится, а видишь, пришел Готвальд.
Земан с благодарностью сказал Свободе:
— Мудрый вы человек, отец!
Свобода лукаво усмехнулся:
— А ты разве не мудр? У тебя все для этого есть — и годы, и чин. Ты тоже уже должен быть мудрым, Гонзик. — Он поднял стопку со сливовицей: — За мудрость и спокойствие!
Земан чокнулся с ним:
— По последней, отец, и я пойду!
— Куда?
— Туда, где начиналось старое дело. В школу!
Он стоял в пустом и тихом школьном коридоре перед дверью в классную комнату, и у него не было силы войти туда. Снова у него звучали в ушах те слова, которые он тогда говорил членам местного национального комитета Мутлу, Бабицкому, Вчелаку и Анне Шандовой:
«Я с радостью взялся за выполнение этого задания, товарищи. Во-первых, я установил, что здесь живет мой друг, Карел Мутл, а во-вторых, этот Босак меня лично интересует. И наконец, ведь здесь же действительно часто случаются пожары!.. Сами посудите... Горит вокруг вас. Здесь... здесь... здесь... Горят амбары, стога сена, хозяйственные постройки, сараи с машинами и инвентарем. Уже месяц ходит красный петух вокруг вашей деревни. И ходит он по правильному кругу. Заметили? Знаете, что это значит? Либо это спираль, и рано или поздно она закончится здесь. Либо это круг, и в таком случае поджигатель живет тут, в вашей деревне...»
Пересилив себя, Земан нажал на ручку и вошел.
На возвышении за столом сидела какая-то пожилая, седовласая, очень худая, почти высохшая, женщина в очках, придававших ее лицу строгое выражение, и проверяла тетради. Он сразу ее узнал, но она не узнала его. Она подняла на него глаза и настороженно спросила:
— Что вам угодно?
Немного волнуясь, он спросил ее:
— Вы уже меня не помните, пани директор?
Женщина отрицательно покачала головой, и тогда Земан представился:
— Майор Земан. Я...
И тут она узнала его и строго спросила:
— Это вы? Что вам нужно?
Это был далеко не радушный прием. Земана это смутило, и он, подбирая слова, продолжал:
— В моей жизни то был самый трагичный случай... Я думал...
Женщина прервала его, не дав договорить:
— Все это переболело. К этому лучше не возвращаться!
— Но я должен...
Она снова прервала его:
— Я знаю, понимаю вас. Недавно сюда к нам приезжал один молодой поэт, фамилия его, кажется, Данеш. У него такой искренний, восторженный взгляд. Он собирал подписи под какой-то резолюцией.
Земан быстро, с волнением в голосе спросил:
— Вы ее подписали?
Пани директор спокойно, сдержанно ответила:
— Да.
— Да? — Земан был потрясен и недоверчиво переспросил: — Вы это действительно подписали?
Пани директор ему спокойно объяснила:
— А почему бы нет? Мы здесь, в деревне, не мстительны и не кровожадны. Этот священник свое отстрадал, зачем ему вредить еще? Я здесь живу тихо, спокойно много лет и все уже позабыла. Простила. Всем, и вам тоже!
Земан был взволнован и ничего не понимал.
— Мне? Почему мне?
— Вам это лучше знать!
— Бог с вами, пани директор, вы же здесь тогда были! Вашего же мужа здесь убили! Вы все видели собственными глазами!
