Земан, его мать, Бланка, Лидушка, доктор Веселы и бывший начальник пражской криминальной службы, первый пражский начальник Земана, а теперь уже пенсионер, майор Павласек.
Бланка с беспокойством взглянула на Яна. Она видела его бледное лицо, понимала, как ему трудно держать себя в руках. Губы Земана дрожали, на глаза навернулись слезы.
Сейчас он во второй раз потерял отца, доброго, чуткого, мудрого, на которого всегда можно было опереться, прийти в тяжелую минуту за советом. Теперь Земан остался один и осознавал это. Павласек, стоявший рядом, горестно прошептал:
— Даже салют не дали! Даже салют!
А в эту минуту гроб с телом Калины медленно скрывался за занавесом, отделяющим мир мертвых от комедии абсурда, которую в судорожной спешке играл этой весной мир живых...
Люди молча вышли из крематория в наполненные заботами будни. Каждый из них был погружен в свои мысли и воспоминания, связанные с этой печальной утратой. И даже весенний день показался им притихшим и драматичным.
Группа родных и близких другого умершего, проходившая мимо них, вывела их из состояния молчаливой скованности.
Земан заговорил первым и произнес вслух то, о чем думал на протяжении всех похорон:
— Это первый мертвый в этом процессе. Я начинаю понимать прокурора.
Все удивленно посмотрели на него, а Павласек спросил:
— Какого прокурора, Гонза?
Земан не ответил ему. Он повернулся к доктору Веселы:
— У тебя наверняка есть эта книга, доктор?
— Какая?
— «Процесс» Франца Кафки!
— Есть.
— Дашь ее мне?
— Зачем?
— Я хотел бы ее прочесть перед завтрашним днем.
— А что будет завтра?
— Суд!
Мать Земана испуганно спросила:
— Боже мой, Гонзик, какой суд? За что?
— Не знаю, мама. Я только одно знаю: в этом процессе не должно быть мертвых, как и в других подобных процессах. Поэтому прежде я хочу во всем разобраться...
Он говорил так загадочно, что все были сбиты с толку и молчали. Только Павласек спросил:
— Что ты хочешь сделать?
И Земан признался:
— То, что делали советские командиры в критической ситуации и в окружении во время войны, когда хотели предотвратить дальнейшие потери с их стороны и сохранить хотя бы остатки своих подразделений для дальнейшей борьбы. Они сообщали: вызываю огонь на себя!
Они поняли его и перепугались. Он хотел принести себя в жертву! Веселы выпалил:
— Ты с ума сошел, Гонза!
Бланка в испуге схватила его за руку:
— Ты этого не сделаешь!
Однако Земан твердо стоял на своем.
— А что мне остается делать? Я остался один. Калина умер. Житный ушел! — Веселы и Павласеку он сказал: — Я иду на реабилитационный суд, меня вызывают за Планице. Не хочу втягивать в это никого из вас...
Веселы деликатно намекнул ему:
— Если это тебе поможет, оставь Калине Калиново. Он наверняка бы с этим согласился. И сам бы тоже от ответственности никогда не уклонился!
Земан решительно отверг его совет:
— Нет! Это битва живых. Мертвых оставим в покое, для них мучения уже закончились. И если суждено пасть кому-либо еще, так это тому, кто сам, добровольно остался в этом котле. Вызываю огонь на себя!
Бланка, к своему ужасу, поняла, что Ян это для себя решил твердо и что если не произойдет чуда, она потеряет мужа. Со страхом в глазах она зашептала:
— Ради бога, Гонза! Ты понимаешь, что говоришь?
Темные своды собора теперь, в наступающих сумерках, казались мрачными, таинственными, пугающими. Они подавляли Бланку своей мощью и строгими готическими формами.
Бланка не отважилась бы на такой поступок, если бы не страх за Земана. Она, опасаясь быть разоблаченной, вынуждена была осторожно выяснять, где остановился планицкий священник. Наконец ей удалось узнать, что он как гость находится в доме священника Тынского храма. Она вошла в этот дом в сумерках, нерешительная и напуганная предстоящей встречей. Однако старого священника она там не нашла. Какой-то молодой священник, бледный, аскетического вида, строгий, сказал ей, что он в храме. И теперь она неуверенно, шаг за шагом, шла в холодном полумраке собора. Вместе с ней в двери и окна внутрь храма вливалась темнота и вынуждала Бланку, как слепую, идти на ощупь по каменным плитам, мимо старинных деревянных лавок, низких скамеек и колонн туда, вперед, откуда доносился отдаленный старческий голос, хриплый и усталый:
— «...У врат Закона стоит привратник. И приходит к привратнику поселянин и просит пропустить его к Закону. Но привратник говорит, что в настоящую минуту он пропустить его не может. И подумал проситель и вновь спрашивает, может ли он войти туда впоследствии? «Возможно, — отвечает привратник, — но сейчас войти нельзя». Однако врата Закона, как всегда, открыты, а привратник стоит в стороне, и проситель, наклонившись, старается заглянуть в недра Закона. Увидев это, привратник смеется и говорит: «Если тебе так не терпится — попытайся войти, не слушай моего запрета. Но знай: могущество мое велико. А ведь я только самый ничтожный из стражей. Там, от покоя к покою, стоят привратники, один могущественнее другого. Уже третий из них внушал мне невыносимый страх...»[36]
Бланка не сразу смогла обнаружить, откуда доносится этот голос. В вечерних сумерках ей казалось, что в храме тысячи ниш и поворотов, что она попала в бесконечный лабиринт углов и боковых часовен и часовенок. Она шарила глазами по их таинственным укромным уголкам, надеясь его там найти, а вместо этого с испугом обнаруживала причудливые, страдальческие фигуры святых, которые символизировали собой скорее смерть, тоску, жалость, нежели жизнь. Храм казался совершенно пустым, и тем таинственней был этот голос, который неустанно, как крик ночной птицы, манил ее и сопровождал:
— «...Не ожидал таких препон поселянин, ведь доступ к Закону должен быть открыт для всех в любой час, подумал он; но тут же он пристальнее взглянул на привратника, на его тяжелую шубу, на острый горбатый нос, на длинную жидкую черную монгольскую бороду и решил, что лучше подождать, пока не разрешат войти...»[37]
Наконец она обнаружила место, откуда доносился этот голос. Оно находилось почти у алтаря, на церковной кафедре возле толстой колонны, за которой она скорее предположила, чем увидела, какую-то темную фигуру, которая там при свете маленькой электрической лампочки вслух читала книгу:
— «...Привратник подал ему скамеечку и позволил присесть в стороне, у входа. И сидит он там день за днем и год за годом. Непрестанно добивается он, чтобы его впустили, и докучает привратнику этими просьбами...»[38]
В эту минуту голос замолк, и лицо мужчины на кафедре исказилось испугом. Это был священник из Планице, и Бланка догадалась о причине его испуга. Испугала его она сама, остановившись прямо перед ним и смотря на него снизу вверх своими большими удивленными глазами. Она сказала:
— Я хотела бы с вами поговорить, ваше преподобие!
Они сели друг против друга в холодной ризнице, и только теперь вблизи Бланка увидела, как стар и дряхл планицкий священник. Он уже немного оправился от испуга, но все еще был очень взволнован этой неожиданной для него встречей. Бланка тоже волновалась. Она с трудом подбирала слова, хотя весь день
