Земану почудилось, что рухнули стены дома.
— Ради бога, Лида!
После этой истерики Лидушка тихо заплакала:
— Оставьте меня... Оставьте меня все... — И убежала.
Земан медленно опустился на стул возле стола, положил голову на руки. Тяжело дыша, он молчал, потрясенный. В этот момент ему не хотелось жить. Он не мог поверить, что все эти страшные слова сказала ему его дочка, девочка, теплое, живое чудо, которое он нежно ласкал, когда после всех трагедий на своей работе приходил вечером домой! Боже мой, что она ему сказала!
Бланка, сочувствуя Яну, осторожно погладила его по голове, разламывающейся от боли, горькой обиды и ужасной несправедливости.
— Прости ей, Гонза. Она еще слишком молода, чтобы разобраться в этом хаосе и выстоять в нем...
Земан еще немного помолчал, прежде чем смог выдавить из себя слова:
— Боже, куда мы пришли! А я, наивный, думал, что могу потерять все, кроме вас двоих!
Бланка села рядом и прижалась к нему:
— Я тебе верю, Гонза. Я тебя не брошу, что бы ни произошло.
— Я знаю... — сказал Земан. — Но Лидушка... Ты ведь понимаешь, что для меня значит этот ребенок. Благодаря ей я остался жить, когда случилось несчастье с Лидой. Дочка была моим счастьем, смыслом моей жизни. До того момента, когда я снова нашел тебя, она была для меня всем. А теперь?..
Бланка страдала вместе с ним, понимала, в каком он состоянии. Она знала это чувство и тоже прошла через полосу безысходного одиночества, нежелания жить, отчаяния после гибели в Планице Карела Мутла. Сколько лет потом она жила как бы в оболочке горечи, тоски, страдания! Она была уверена, что потеряла способность любить, что между ней и остальными людьми выросла преграда ожесточенной неприступности, иронической, холодной недоверчивости. Бланка никогда не поверила бы, что произойдет чудо и любовь снова пробудится в ней, что в ней снова заиграет кровь, что она будет, как прежде, без грусти и горечи смеяться, что будет счастлива, а все то тяжелое и страшное, что она пережила, покажется ей далеким дурным сном. Но пришел Гонза, и чудо совершилось...
Она опять ласково погладила его по волосам и мудро, спокойно сказала:
— Оставь ее в покое. Выплачется, а потом извинится перед тобой. Все мы с ней выясним. Она ведь еще совсем девочка.
Земан попросил жену:
— Иди к ней, Бланка, прошу тебя... — И тут же решил: — Как только она успокоится, сложи в чемодан все самое необходимое для нее, себя и меня!
— Зачел!? Куда ты собираешься ехать?
— В эту школу она уже не может ходить, я это понимаю. А дела нужно поправлять там, где они испортились. Поедем все втроем в Планице!
Майор Земан загорелся страстным желанием восстановить правду, убедиться в том, что то страшное обвинение, которое он услышал по телевидению и от прокурора, есть подлая ложь, интрига, клевета. Он мог бы смириться с обвинением, что в каком-либо ином случае из-за неправильного ведения следствия допустил нарушение законности. Такое иногда, даже при всей старательности человека, может произойти. Но так извращать дело о жестоком убийстве четырех планицких активистов!.. Это Земан расценивал как святотатство.
Он часто мысленно возвращался к тому чистому, только начинающемуся летнему утру, от которого еще веяло мирной ночью, когда убийцы обстреляли их на ржаном поле. Вновь и вновь вспоминал Земан ту минуту, когда, возмущенные и разгневанные, выпрыгнули они вместе с милиционерами на полевую дорогу с грузовиков и быстро выстроились цепью. Они уже хотели двинуться к ближайшему лесу, чтобы его прочесать, когда сзади услышали крик. Бродяга и гуляка Эман Заградник бежал по пыльной дороге между полями, махал руками и кричал: «Свиньи! И пана управляющего убили!.. Они здесь! Прячутся вон там, во ржи! До смерти перепугались, завидевши вас! Пойдемте, я покажу вам, где они скрылись...» Затем среди поля внезапно поднялся лесник Босак, обезумевший от ярости, и дал очередь из автомата. Эман на бегу нелепо замахал руками, его вечная подруга — гармоника, которую он постоянно носил с собой, отлетела в сторону, и он упал в пыль проселочной дороги. Когда к нему подбежали, он уже не дышал, изо рта у него вытекала струйка крови. Они бросились в поле, откуда стрелял один из убийц, лесник Босак. Убийц преследовали сотрудники Корпуса национальной безопасности, милиционеры, рабочие, свободные от ночной смены. Во главе отряда бежали Житный, старшина Матыс и он, Земан, с пистолетом в руке. Земан тогда громко крикнул: «Именем закона... Сдавайтесь!.. Бросайте оружие!..» Из ржи в ответ не раздалось ни голоса, ни выстрела, там испуганно выжидали... И тогда цепь открыла огонь.
Теперь, спустя пятнадцать лет, он снова стоял с Бланкой и Лидушкой над этим ржаным полем. Оно было еще по-весеннему зеленым. Вокруг желтели луга, в небе радостно заливались жаворонки. Внизу диковинно петляла между заросших берегов тихая речушка. Там, где ее течение было подернуто мелкой рябью, солнечные лучи отражались множеством золотистых зайчиков. Вдали, за рекой, поднимались поросшие лесом холмы, воздух над ними был таким прозрачным, что можно было различить на таком расстоянии и вершины старых елей, усыпанных прошлогодними шишками, и свежую зелень берез.
В этом живописном уголке природы приютилась деревушка из тридцати — сорока домов, побеленных мелом, с номерными табличками, небольшой костел с пузатой башенкой в обрамлении крон могучих лип, с крышей в стиле барокко старого дома священника. Недалеко от него за садом, не совсем гармонирующее со всем остальным ансамблем, торчало современное двухэтажное здание школы.
Это и была Планице.
Земан и Бланка стояли перед ней взволнованные, с подступившим к горлу комком. То был милый сердцу уголок Моравии, спокойный и уютный, несмотря на то, что с ним были связаны столь страшные, драматические моменты их жизни.
Вдруг внизу в деревне, как в грохочущем котле, заревели динамики, и по окрестным холмам разнеслась многократно повторенная эхом «Леди Карнавал», исполняемая по радио Карелом Готтом.
Было уже другое время.
Земан, преодолевая нахлынувшие чувства, начал спускаться с женой и дочерью вниз, к Планице.
Гости стояли в горнице старой избы Мутлов, в той самой сельской горнице со старинными украшениями и перинами, которую с великими усилиями отремонтировали когда-то Карел Мутл и дедушка Свобода, отец Бланки. Сейчас папаша Свобода сидел за столом. От радостного волнения и неожиданности он лишился дара речи, только сжимал трясущиеся пальцы молитвенно сложенных перед собой рук.
Бланка заговорила первой:
— Вот и мы, папа!
Она подходила к стульям, столу, шкафу, старым креслам, дивану, кровати, переходила от вещи к вещи, которые ей когда-то принадлежали. Дотрагиваясь до них легко и нежно, как до реликвий, как бы здороваясь с ними, Бланка растроганно повторяла:
— Все здесь осталось так, как было... Все...
Старый Свобода наконец пришел в себя и начал суетиться по дому, чтобы угостить гостей получше, но только беспомощно бегал и ничего не находил.
— Это хорошо, дети, что вы приехали... А Лидушка-то уже какая большая... Настоящая девушка... У тебя уже каникулы, девочка? Почему вы не написали, что приедете?.. Я бы... Здесь не прибрано... Чем вас угостить? Знаете, одинокий дед... готовлю себе кое-как...
Бланка его успокаивала:
— Не беспокойся, папочка. Я сейчас все сделаю!
Свобода вытащил из одного из шкафов бутылку и поспешил с ней к столу:
— Выпьешь со мной сливовицы, Гонзик? — И, не ожидая ответа, принес две стопки. Подышал на них, вытер не очень чистым полотенцем, которое вытащил из ящика, и налил. — Такую в Праге не достанешь. У меня осталось еще семнадцать слив в саду. Девять деревьев пришлось срубить, напала какая-то болезнь. — Он поднял свой стакан. — Ну, за что?
