всех, омывала весь мир, приобщала к бесконечной жизни, сулила благо.
Женщины, наполнив сосуды, плавно удалялись в потемневших от влаги одеждах. Музыканты уносили свои инструменты. Народ расходился. На запах воды из саванны летели белые бабочки. Садились на мокрый бетон и пили.
– Теперь ты знаешь, Виктор, что мною движет, – сказал Соломао. – Мною движет ненависть. И мною движет любовь.
Желоб под железной трубой был усеян пьющими бабочками.
Они вернулись на катер и плыли вниз по Лимпопо в медлительном разливе. «Мною движет любовь», – повторял Белосельцев слова Соломао, сидя на железном носу, глядя на встречные водяные воронки. И в каждой на мгновение возникало лицо, дорогое, любимое, когда-то явившееся в его жизни, исчезнувшее, оставившее по себе чувство нежности и печали.
Они приближались к устью. Вдали возникали плавные волнистые дюны, словно у горизонта лежали огромные молчаливые женщины, и река делала широкие медленные повороты в предчувствии океана.
Далеко на зеленом берегу затемнела деревня, тростниковые колючие хижины, похожие на ежей. Сочились дымки, берег был обитаем. Белосельцев смотрел на черный рисунок первобытных африканских жилищ, продолжая испытывать похожее на благоговение чувство. Любил эти хижины, неведомых жителей, чудо их сотворения в мире, среди ленивых вод, волнообразных дюн, зеленых берегов.
Через реку летели бабочки. Одиночки, как малые, гонимые ветром перышки. Парами, играя и танцуя над водами. Целыми вереницами, вытягивая над водоворотами и бурунами невесомые полупрозрачные цепи. Все в одну сторону, с одного берега на другой, повинуясь таинственному зову, влекущему их в туманные зеленые топи, подчиняясь воле Творца, который двигал мирами, зажигал и гасил галактики, проложил к океану русло африканской реки, посадил на стучащий катер его, Белосельцева, повесил над рекой легкую цепь белых трепещущих бабочек.
У берега чернела лодка, медленно вращалась вокруг невидимого якоря. Из нее поднялся темнокожий, голый по пояс рыбак. Поднял высоко длинную блестящую рыбу, приглашая подплыть и купить улов. Катер проплывал мимо. Белосельцев помахал рыбаку, и тот, опустив рыбину, помахал в ответ, улыбаясь.
Деревня на топкой луговине топорщилась своими колючими кровлями. Виднелись причаленные лодки, бегающие ребятишки, несколько женщин в желтых и красных тканях. Повернулись к катеру, смотрели, как он проплывает. Старались угадать, что им сулит появление пришлых людей. Белосельцев, чувствуя их тревогу, помахал. Пулеметчик на корме снял свой канареечный картуз и тоже помахал. Женщины угадали их расположение и симпатию, махали в ответ длинными, тонкими руками.
Зеленая топь исчезла, дюны приблизились. Река медленно поворачивалась, будто повинуясь вращению Земли, и над белой грядой песков, бесконечный, сияющий, возник океан. Солнце из-за перистой тучи распустило прозрачные лопасти, медленно вращало голубыми лучами, и катер вписывался в вечное круговращение Земли и неба, овеваемый воздухом, светом. Там, впереди, где встречалась река с океаном, пресная речная вода вливалась в океанский рассол, речное течение ударяло в океанский прибой, там вздувались прозрачные, полные света волны, всплывали драгоценные сосуды, хрустальные блюда и чаши, возносились стеклянные вазы. Казалось, среди вод и лучей плавают и резвятся полупрозрачные существа, обнимают, целуют друг друга. Ныряют в бирюзовую глубь, подымая прозрачную стену стекла.
Белосельцев, как только увидел океан с колыханием вод и лучей, испытал мгновенное счастье. Ему стало так хорошо, словно эти места были ему знакомы и дороги. Он вернулся сюда после долгой разлуки, узнавая свой дом. Ту обитель, где был когда-то рожден, быть может, не в этой жизни. И после, скитаясь по векам и по царствам, меняя воплощения, искупая грехи и проступки, медленно возвращался обратно, в матку, его сотворившую. Теперь, на южной оконечности Африки, в месте, где встречались океан и река, состоялось долгожданное свидание с родиной.
Катер причалил к дюнам. Солдаты прыгнули в воду, тянули канат, выволакивая катер на отмель. Рулевой крутил колесо, подымая винтом буруны.
– Оставайся здесь, – сказал Белосельцеву Соломао, подбрасывая на руке автомат. – Мы исследуем окрестность. Если что, дай пулеметную очередь. В ленте зажигательные пули, – и ушел с солдатами, оставляя на песке вереницу следов. Мелькнул и исчез над дюной канареечный картуз пулеметчика.
«Зачем пулемет… – блаженно думал Белосельцев, ложась на песок, чувствуя его телесную теплоту. Слушал тонкие вздохи ветра, словно за вершиной прятался игрок на дудке. Глядел на волшебные волны. – Зачем пулемет, когда мы вернулись и ангелы славят наше возвращение…»
Ангелы играли в волнах. Разбегались на берегу, по склону прибрежной дюны. Кидались в море, летя по воздуху, сложив за спиной белые прозрачные крылья. Вонзались в воду, подымая блестящие брызги, погружая головы, спины, розовые стопы. Их не было видно, только резала поверхность острая, как плавник, кромка крыла. Выныривали, сбрасывая с плеч шумные фонтаны воды и света, доставали со дна хрустальные вазы, выпуклые сосуды, показывали друг другу.
Ему было легко и чудесно, словно упала давившая, непомерная тяжесть и он почти лишился веса. Эта телесная легкость, утрата своей земной сотворенности воспринималась как свобода и счастье. В этом месте река сочеталась с морем, небо с водой, а земля через голубой световод соединялась с небом, из которого по прозрачной пуповине стекали творящие силы. Ему было здесь так хорошо и знакомо, словно в этом месте он был спущен на землю, наделен на время внешностью, именем, провел на земле отпущенный срок, и теперь его заберут обратно на небо, вознесут по этому голубому световоду.
Он ждал, когда ангелы кончат играть, заметят его, выйдут на песок в белых, отекающих влагой одеждах, направятся к нему, протягивая руки, готовые обнять его и, взмахнув крылами, унести в лучистую тучу.
Его охватила сладкая сонливость. Он подумал, что это ангелы усыпляют его, чтобы освободить от земного обличья и невесомую, освобожденную от телесности душу унести на небо. Он заснул на песке, слыша нежные посвисты дудок, ласковые удары песчинок, прозрачное колебание света.
Проснулся от голосов. Соломао и солдаты возвращались, устало передвигая ноги, держа на весу автоматы.
– Не здесь… – сказал, подходя, Соломао. – Какие-то остатки посадочной полосы отыскали, но ни следов самолета, ни средств дозаправки… Занесло песком… Лет пять здесь никто не садился…
Они вернулись на катер, запустили мотор. Медленно удалялись вверх по течению. Ангелы продолжали играть в волнах, не заметили Белосельцева, не взяли с собой. С нежностью и печалью он смотрел на стеклянные всплески, думая, что через тысячу лет, в другом своем воплощении, он снова сюда вернется и ангелы его унесут.
Они приближались к деревне. Все те же круглые, с тростниковым колючим верхом хижины, похожие на ежей. Те же длинные, напоминающие высохшие стручки лодки у причалов. Только исчезли дымы над крышами, пропали дети и женщины на улице, не было коровы на зеленом выгоне. Белосельцев хотел увидеть жителей, махнуть им на прощанье, одарить своим благословением. В ближней хижине, среди дощатых стен, промерцала вспышка, будто кто-то зеркальцем пускал зайчик света. Вслед за блеском хлестнула по катеру очередь, сначала металлическим скрежетом попадания, а затем налетевшей с берега трескучей плетью. Пулеметчик на корме упал, оттолкнув пулемет, ударился головой о палубу, его желтый картуз отлетел и поплыл по воде, быстро удаляясь вниз по течению. Еще одна очередь ударила, подняв у борта высокие всплески пуль.
– Отворачивай!.. – крикнул Соломао рулевому. Кинулся к пулемету, колыхнув его на турели. Перешагнул убитого, сгорбился, вытянул шею, вцепился в пулемет и повел грохочущим, пышущим стволом вдоль берега. Было видно, как летят один за одним малиновые трассеры, углубляются в тростниковые крыши, в утлые деревянные стены, пронзают хижины насквозь, достигая дальних строений.
Белосельцев так и остался сидеть на носу, видя, как солдаты прячутся за рубкой, выставив автоматы, слепо, наугад отстреливаются. Рулевой уводил катер к противоположному берегу, из деревни продолжали стрелять, и Соломао, стоя в рост на корме, вцепился в пулемет набухшими руками, поливал хижины. И уже на одной тростниковой кровле завился дымок, и в стенах другой хижины появился язычок пламени.
Больше не стреляли, ни с берега, ни с катера. Стучал мотор, бурлила вода, далеко, желтой точкой, уплывал картуз убитого пулеметчика, и в деревне разгорался пожар, пылали крыши, бледный дым уходил в небо, и хижины были похожи на большие костры, сложенные из ветвей.
– Засада!.. Знали, что мы плывем!.. – Соломао подошел к Белосельцеву, жарко дыша, вытирая локтем
