цветочного сока, частичками красной почвы, застрявшим крохотным семечком. Пулемет на турели обнюхивал вороненым рыльцем сырые берега и кустарники, пулеметчик в желтом картузе щурил глаза на скользящее отражение солнца. И странная мысль: «Я плыву по реке Лимпопо, о которой, несуществующе- сказочной, читала бабушка забавную книжку, и я смотрел, как зимнее московское солнце лежит на нашем старом буфете».
– Двести восемьдесят километров нефтепровода от порта Бейры до границы Зимбабве. Мосты, насосные станции. Сумеет ли Пятая бригада не допустить подрывов трубы?
– Нефтепроводы защищать очень трудно. Если мы здесь, на Лимпопо, разгромим аэродром подскока, это и будет защита нефтепровода в Бейре.
– Соломао, – спросил Белосельцев, провожая глазами пролетавшую бабочку. – Что нами движет? Что движет тобой, Соломао?
Тот повернул к нему вороненое, с фиолетовым отливом лицо, в едва заметной пыльце усталости. Навел воспаленные, в красных прожилках белки, слезящиеся от колючего ветра саванны. Хотел понять, что имеет в виду Белосельцев. Неторопливо ответил:
– Мною движет ненависть, Виктор. К тем, с кем я сражаюсь всю жизнь. Кто убил многих моих друзей и хочет убить меня. Кто хочет убить Мозамбик. Ты ведь знаешь, мальчишкой, юнцом я сражался в партизанском отряде. – Соломао гладил «калашников», словно это было домашнее, дремлющее животное, мурлычащее от ласковых прикосновений хозяина. – У меня был друг Эдуарду. Наши домишки стояли рядом, наши семьи дружили. Вместе росли, как братья, вместе пошли в отряд. Против нас португальцы кинули батальон. Грузовики, транспортеры, ищейки. Солдаты охотились за нашим отрядом, а мы уходили от погони. Рыли глубокие ямы, покрывали их ветками, и грузовики проваливались в них, как слоны. Нападали на португальцев с тыла, вели наблюдение. Командир отряда послал нас с Эдуарду в разведку. В соседнюю деревню понаехали грузовики, и надо было выведать, что они замышляют. Пошли в деревню, прикинулись нищими, побирушками. С португальцами был проводник, предатель, убежавший из отряда. Во все времена, во всех движениях будут предатели. Он нас заметил и выдал. Нас с Эдуарду затащили в кузов грузовика, откинули борта, привязали к доскам проволокой, бок о бок. Нас били шомполами, требуя, чтобы мы указали дорогу в отряд. Солдаты топтали нас башмаками. Когда мы теряли сознание, солдаты обливали нас водой и снова принимались топтать. Поняли, что ничего от нас не узнают. Сержант сказал, что одному из нас они подарят жизнь. «Вот монетка… Тебе, – он кивнул Эдуарду, – орел… Тебе, – повернулся ко мне, – решка. Кому выпадет счастье, тому и жить». Он кинул монетку, и я увидел, что она упала на решку. «Ты счастливчик, – сказал мне сержант. – Можешь пойти к своим и сказать, какие мы милосердные. Не торопись, побудь еще немножко с нами». Они сволокли нас на землю, протащили за деревню на выгон, на пустую поляну. Там росли два дерева. Они привязали нас к деревьям, лицом к лицу. Повесили Эдуарду на грудь взрывчатку, подожгли бикфордов шнур, отбежали. Я смотрел на круглую сухую поляну с коровьим пометом, на привязанного Эдуарду, на шипящий, с дымной головкой шнур. Эта головка пузырилась, искрила, подбиралась к Эдуарду. Он говорил мне своим расплющенным, изуродованным ртом: «Смотри на меня, Соломао!.. Запомни меня, Соломао!.. Отомсти за меня, Соломао!..» Я плакал, не хотел смотреть, отворачивал голову от бегущего по шнуру огонька, который был у его ног, взбирался наверх. «Смотри на меня, Соломао!.. Отомсти за меня, Соломао!..» Шнур догорал, крутился маленький последний отрезок. Эдуарду крикнул: «Да здравствует…» Раздался взрыв, меня опалило огнем. Там, где стоял Эдуарду, из дерева вырвало клок, дымился красный ком из костей и кожи. Кровь Эдуарду долетела до меня, брызнула на лицо. Теперь ты понял, что мною движет, Виктор. Сражаюсь за Мозамбик, за Эдуарду, за Африку. Все еще чувствую его кровь у себя на лице.
Нас могут опять раздавить. В правительстве есть предатели. Есть воры и проходимцы. ЮАР организовала блокаду. Народ голодает. В Софале растет мятеж. Наши силы на последнем пределе. Нас могут опять превратить в животных, топтать сапогами, называть черной скотиной. Я хочу тебе показать деревню, где мы построили для крестьян дома, провели воду, дали наделы земли. Посмотри, что мы приобрели и что можем опять потерять.
Он заглянул в рубку, где командир катера крутил деревянный штурвал. Указал на берег, на маленькую темную пристань. Катер свернул и направился к берегу.
Пулеметчик в желтом картузе оказался уроженцем прибрежной деревни, к которой причалил катер. Он с гордостью вел Белосельцева и Соломао вдоль новых домов, часть которых еще заселялась. Деревня готовилась к празднику. Пускали насосную станцию, качавшую воду из подземных пластов. Прежде люди пили воду из Лимпопо, болели дизентерией и тифом. Теперь же новая власть подарила им здоровую, чистую воду. Крестьяне, жившие по округе крохотными хуторками, мотыжившие клочки суходола, добывавшие с трудом пропитание, теперь съезжались в поселок. Вступали в кооператив, обрабатывали большие наделы, водили трактора и машины.
В доме, куда их завел пулеметчик, жил его брат. Радостно обнялись на пороге. Хозяин зазывал их в комнаты, показывал помещения, двор. Во дворе стояла деревянная ступа, выточенная из древней колоды, похожая снаружи на черного идола. В углу скопились мотыги, вырезанные из твердого корня, лежал деревянный, с обвисшей тетивой охотничий лук времен неолита. И тут же юноша в рабочем комбинезоне перебирал мотороллер. Раскладывал на куске нейлона детали.
В комнате на полу лежала циновка, стояли глиняные и деревянные миски с остатками скудной трапезы. Голые ребятишки подняли от пола встревоженные курчавые головы. И тут же стол со стопками книг, антенна транзистора.
На подоконнике стоял керосиновый светильник с закопченным стеклом, лежал обугленный фитиль. Но с потолка свисала электрическая лампа, с рукодельным, из разноцветных тряпочек абажуром. Висел портрет Саморы Машела, в рамке с наклеенными камушками и ракушками, похожими на амулеты.
Белосельцеву казалось, что он попал в Россию первых лет революции, когда бородатый мужик поднимал на божницу портрет Ильича, тушил лучину и ввинчивал первую лампочку, ставил лыковый лапоть на стальную педаль «Фордзона».
Вдоль деревенской улицы, по которой их вел пулеметчик, стояли столбы, на них висели фонари. В бетонные основания были врезаны чугунные колонки, еще сухие, без смуглого глянца, нанесенного людскими руками, без сочной поросли, горячие и пустые на вид. На каждой красовался веночек из белых и красных цветов. Толпились нарядные женщины с коромыслами и сосудами в ожидании воды. Колонка была как маленький чугунный божок, собравший на поклонение людей.
За деревней кирпичной кладкой краснела насосная станция. Топтался народ, носились ребятишки, крутились собаки. В отворенную дверь виднелись трубы и вентили, увитые живыми цветами. Механик, нервный, в каплях черного пота, протирал стекла манометров. Председатель кооператива с маленькой курчавой бородкой и трехцветным партийным значком обнялся с пулеметчиком. Поздоровался с гостями, сказал, что сражался с португальцами в этих местах. Извинился за то, что не может уделить внимание гостям. Пригласил их на митинг.
На митинге говорил учитель, молодой и серьезный, присланный из университета. Говорил, что наука подобна влаге, от которой в человеке расцветает ум и совесть. Человек пьет воду, человек пьет знания. Пьет одновременно из двух источников жизни.
Говорила женщина-врач, худенькая, с красным крестиком, вышитым на белой блузке. Она просила людей пользоваться чаще водой. Мыть фрукты и овощи, мыть посуду и руки. Тогда у детей не будут болеть животы. Люди, переставшие пить воду из Лимпопо, избавятся от эпидемий и станут жить долго.
Председатель кооператива оглядел односельчан – музыкантов с тамтамами, женщин с сосудами. Что-то сказал механику. Тот побежал в насосную. Застрекотало, забило. Он приблизился к вентилю, уперся ногами, медленно повернул колесо. От порога насосной, с шумом, блеском, ударила в желоб вода. Била в бетон, пузырилась, текла, клокотала. Люди с гиком, криком надвинулись на нее. Черпали ладонями, кружками. Пили, смеялись, брызгали друг на друга. Топотали голыми пятками в жидком сверкании, в серебряных пузырях под рокот тамтамов. По всей деревне, у всех колонок, гремели барабаны и дудки. Во дворах, почуяв воду, ревела скотина. Председатель кооператива поднес Белосельцеву огромную глиняную пиалу, полную воды. Белосельцев пил, всасывая сквозь зубы сладкую ледяную воду, чувствуя, как тяжелый холод падает в грудь и живот. Напился, передал пиалу Соломао. Тот жадно, счастливо пил, поводя над глиняным краем белыми радостными белками. Напился, передал чашу пулеметчику, и тот погрузил в сосуд пухлые смеющиеся губы, пил, захлебывался и смеялся. Передал пиалу другим. Одна и та же вода соединяла их
