волновался и вздрагивал длинным телом.
Белосельцев старался угадать перемену, не означает ли она обещанную ему казнь. Или Бог, послав ему метеоритный дождь в знак того, что слышит его и видит, пришел к нему на помощь, послав на велосипедах своих черных гонцов.
На проселке возник длинный пятнистый джип, вздымая к солнцу клубящийся прах. Подкатил к казарме. Из него посыпалась охрана с гранатометами и ручными пулеметами. Белосельцеву показалось, что среди пестро одетых африканцев находится белый военный, в камуфляже и зеленой панаме. Его сопровождала охрана. Опережая остальных, он бодро взбежал на крыльцо.
На крыльце казармы появился красный берет сержанта, в котором тот напоминал Белосельцеву черного дятла желну с огненной маковкой. Рядом возникла зеленая панама пришельца, под которой смуглое, но не черное светилось лицо. Они двинулись через пустырь, и их приближение вызывало в Белосельцеве ноющую тоску. Остановились перед клеткой, окруженные автоматчиками. Один из охранников держал эмалированный таз. Белый человек с синими глазами, вокруг которых сжимались светлые, недоступные солнцу морщинки, смотрел на Белосельцева, как смотрят посетители зоопарка. «Бледнолицый брат… – мелькнула унылая мысль. – Неужели в таз сольют мою кровь…»
– Мистер Белосельцев? – произнес Бледнолицый брат по-английски.
– Кто вы? – спросил Белосельцев.
– Посредник, – усмехнулся Бледнолицый брат, сощурив глаза так, что разом погасли светлые морщинки.
– Вы представляете власти Мапуту?
– Я представляю власти Претории. Вы должны поехать со мной. Вам принесли воду. – Он оглянулся на охранника, державшего таз. – Помойтесь. Выезд через пятнадцать минут.
Таз внесли в клетку, и он на виду у собравшихся разделся догола и стал омывать свое избитое, исчесанное, в коросте и волдырях тело, наслаждаясь прохладой чистой воды, смывая нагар, соль, засохший гной, чужую мочу, ядовитую пыль, чувствуя, как открываются поры и начинает дышать омытая кожа. И при этом думал – его переправят в Преторию, в контрразведку ЮАР, с ночными допросами, психотропными средствами, одуряющими уколами, от которых начинается бред и ты в помрачении открываешься во всех своих тайнах и помыслах. Он совершал омовение и думал, хорошо бы чистым, избавившись от телесной скверны, лечь в гроб.
– Вы готовы? – спросил Бледнолицый, когда Белосельцев облачился в свою ветхую, продранную одежду. – Тогда вперед!
Белосельцев вышел из клетки, расправляя плечи, словно сбросил с себя тесный, жмущий костюм. Направился к джипу, окруженный толпой автоматчиков. Грей из своего загона тоскливо смотрел ему вслед.
– Спасибо, сержант, за своевременную информацию. – Бледнолицый радушно пожал сержанту Ламете руку, и Белосельцев уловил на его лице едва заметную гримасу брезгливости. Сержант тряс белую руку своей черной костистой лапой, смотрел злыми рубиновыми глазами собаки, у которой отнимают добычу.
Они сели в джип, впереди водитель и Бледнолицый в панаме, на заднем сиденье Белосельцев, окруженный охраной, и в кормовом отсеке гранатометчики, выставив трубы, заряженные корнеплодами гранат.
Мчались по трассе, в стеклянных жарких вихрях, мимо выгоревших обочин, термитников, понурого мелколесья. И нельзя было думать о том, чтобы на ходу выскочить из машины и скрыться в лесу. С обеих сторон его сжимали крепкие плечи охраны. Машина с воем неслась, и его возбуждение и надежда сменились покорным ожиданием и смирением.
Лес кончился, и открылась белесая, изнывающая от жара равнина, в которую нельзя было убежать и укрыться среди чахлых колючих травинок. Машина встала. Бледнолицый стал вглядываться в серое, со стеклянными миражами шоссе, на котором, размытая, приподнятая слоистым воздухом над асфальтом, темнела другая машина. Джип медленно тронулся, сокращая дистанцию. Автоматчики напряглись, выставили наружу стволы. Гранатометчики повернули вперед свои заостренные трубы.
– Выходим, – приказал Бледнолицый, когда джип застыл у обочины. – Пожалуйста, руки за спину. – Он вынул пистолет, пропуская Белосельцева вперед.
От дальней машины отделились две тени, двинулись им навстречу. Белосельцев всматривался в их мутные, омытые жаром очертания. Его передавали по цепочке, из рук в руки, чтобы доставить на какой- нибудь скрытый аэродром, где приземляются легкие самолеты ЮАР. В таком самолете он пролетит над Ресано-Гарсиа, опустится на военную базу, где сегодня же ночью его ожидает допрос.
Он шел по горячему асфальту, глядя, как выплывают из расплавленного воздуха двое идущих навстречу. И еще издали, не различая лиц, а только улавливая общие контуры, силуэты, пугаясь ошибиться, задохнувшись от невозможного, узнал Соломао и Маквиллена. Это были они. Впереди шел Маквиллен, в белом костюме, заложив руки за спину, нетвердой, изнуренной походкой. Следом Соломао, темный, упругий, покачиваясь в поясе, подпирая сзади Маквиллена, должно быть, стволом пистолета.
Они поравнялись. Задержались на миг. Белосельцев жадно осмотрел Маквиллена. Тот похудел, с синими подглазьями, с обвисшими порыжевшими усами, рыжеватой щетиной. Постарел и осунулся. Глаза его, синие, немигающие, смотрели на Белосельцева. В этом взгляде не было радости и изумления. Не было ненависти. Не было свойственной Маквиллену иронии и веселья. А было нечто, связанное с новым, обретенным в мучениях знанием. Как и у него, Белосельцева. Каждый из них был обязан своей жизнью другому. Оставался жить постольку, поскольку был жив другой. И эта зависимость друг от друга делала их близнецами. Где бы ни находился один, другой будет чувствовать его радость или страдание. И смерть одного вызовет моментальную смерть другого.
Они смотрели меньше секунды. Прошли, едва не коснувшись плечами. Маквиллена поспешно заслонил Бледнолицый, стал уводить по шоссе, туда, где напряженно и взвинченно ожидала охрана. Соломао потянул за рукав Белосельцева, заторопил, прикрывая сзади. Подошли к машине, где рядом с водителем сидел пулеметчик, а по обочинам солдаты держали под прицелом дорогу.
– Быстрей!.. – торопил Соломао. Плюхнулись на сиденье. Охрана вскочила. Военная машина развернулась и с воем ввинтилась в пространство.
– Виктор, брат!.. – обнял его Соломао.
Глава двадцать третья
Он вернулся в Мапуту и поселился в «Полане», в прежнем номере, с видом на океан. Из Центра пришла директива возвращаться обратно, в Москву. Самолет «Аэрофлота» отправлялся через три дня, и билет уже лежал на столе. Номер был все тот же, с тяжелыми гардинами, стерильными стенами, вазой на столе. И океан за окном был все тот же, бескрайний, туманно-синий, со множеством солнечных отпечатков, которые сливались у горизонта в длинный металлический блеск. Но он, лежащий на постели, поверх цветастого покрывала, был другой. Ему казалось, что его прежняя жизнь была полностью из него изъята. Тот человек, который раньше назывался Белосельцевым, офицер советской разведки, уроженец Москвы, с уникальным опытом разведывательных и боевых операций, утонченным сознанием, в котором отражалась стомерная картина мировой борьбы, где крохотной раскаленной корпускулой двигался он, Белосельцев, пронизывая границы, проникая в ущелья и джунгли, в буддийские монастыри и военные базы, азартный, бесстрашный и деятельный, – этот человек ушел. Остался в деревянной клетке на пыльном пустыре, где лежал высыхающий чернокожий мертвец. А новый, еще безымянный человек, моливший Бога о чуде, услышанный Богом, выведенный из клетки под завесой манны небесной, в шлейфе разноцветных метеорных частиц, под покровом волшебного, населенного ангелами неба, лежит теперь на постели, без имени, без прошлого, не зная, каким служением он выполнит данный Богу обет. Как монах, уходящий из мира, оставляет в нем свое имя и память, так и он, пройдя обряд пострижения, стоял на пороге обители, обратив лицо к огромной, начертанной на воротах фреске Звездного Спаса.
После пережитого бессмысленно было возвращаться в Москву, являться на доклад к генералу, оформлять агентурные донесения, писать аналитическую записку, готовиться к следующей поездке. Куда- нибудь в Южный Ливан, в долину Бекаа, где на окопы «Хессболлах» пикируют израильские самолеты. Или в Никарагуа, в сельву Рио-Коко, где сандинисты отражают атаки контрас. Чудо, которое он пережил, избавление, которое к нему снизошло, исключали прежнюю жизнь. Требовали иной, искупительной.
Он лежал, глядя, как на потолке дрожат солнечные отражения волн, прозрачно мелькают водяные
