знаки океана, словно что-то сулят, о чем-то его возвещают. В дверь негромко постучали. На пороге стояла Мария.
– Я войду? – спросила она, быстро, испуганно оглядывая его, словно желала убедиться, что он невредим, не изувечен, не враждебен ей, ее появление не в тягость ему. В том, как она посмотрела влажными большими глазами, как мягко двигались ее дышащие губы и наклонилась на длинной шее маленькая темноликая голова, он с нежностью, изумлением, как в первую их встречу, обнаружил ее сходство с лесным пугливым существом, ланью или антилопой.
– Входи… Я рад… – Он смущенно запахивал полу халата, смущался своих худых голых ног, пропускал ее в глубину номера. Все эти дни, по возвращении в Мапуту, он ждал встречи с ней. Не решался поехать в пригород Матолла, где она жила. Надеялся, что она узнает о его возвращении, придет к нему сама. И она узнала, пришла.
Она села в кресло, поджав длинные темные, словно покрытые лаком ноги с круглыми коленями, чуть прикрытыми короткой зеленой юбкой. Ее полуоткрытой груди было свободно в просторной розовой блузе. На смуглой шее тонко мерцала ниточка жемчуга. Ее губы были перламутровые, как черная раковина, а на длинных, лежащих на коленях пальцах было несколько серебряных колец. Он осматривал ее радостно и смущенно, присев в стороне на кровать, чувствуя, как наполнилась комната ее цветом, дыханием, запахом ее духов, теплым движением воздуха. Будто она вошла не в дверь, а была внесена в окно вместе с водяным отражением света. Ее выплеснул океан, словно зеленую влажную ветку. Отхлынул, оставив вместо ветки таинственную чудесную женщину, о которой он непрестанно мечтал.
– Ты узнала, что я вернулся?
– Соломао сказал… Мы слышали о твоих злоключениях… Я узнала неделю назад… Всю неделю была больна… Я так рада…
Он не решался к ней подойти, не решался ее коснуться. Не знал, возможно ли это. Не изменились ли они за эти недели настолько, что их прежняя близость недопустима.
– Похудел… – сказала она, оглядывая его так, словно издали протягивала руку и оглаживала ему волосы, щеки, брови, тоже не решаясь приблизиться. – Было плохо?.. Я чувствовала, как было плохо…
– Теперь все кончено, все хорошо…
– Я еще ничего не знала, где ты и что… Где-то в Бейре… Думала, скоро вернешься… Мне приснился ужасный сон…. Мы с тобой бежим… За нами гонятся какие-то многоногие мохнатые чудища… Я тебя тороплю, а ты отстаешь… Я убегаю, оглядываюсь… Там, где ты был, копошатся мохнатые, огромные пауки, и внутри клубка, среди волосатых лап – ты… Проснулась от собственного крика… Подошла к окну… Ночь, фонарь в зеленом дереве, и я знаю, с тобой что-то случилось, что-то ужасное…
– Теперь все позади, – сказал он, чувствуя, что его душа находится на тончайшей мучительной грани, с которой может сорваться в рыдания.
– Думала, в чем-то я провинилась перед Богом. Приношу людям несчастье. Авель попал в беду из-за меня. Не остановила, не удержала, и его захватили буры… Чико смотрел на меня, умолял заступиться, а я сидела как каменная, и случилась беда… Ты стал дорогим для меня человеком, и я чувствовала, что принесу тебе горе… Так и вышло…
– Все иначе… – Его душа колебалась на хрупкой хрустальной спице, которая могла надломиться, и он балансировал на ней, как беспомощный акробат, стараясь ухватиться за тонкую сеть, свитую над его головой из зайчиков света.
– Я молилась… Поворачивалась лицом на юг и молилась за Авеля, мужа, который сидит в Робин- Айленде за ужасной железной дверью и которого мучают на допросах… А потом поворачивалась на север и молилась за тебя, которого мучают где-то в лесах Софалы… Иногда я путалась, за кого молюсь. Говорила: «Господи, Ты сам разберись в моих молитвах и помоги обоим…» Молитвы о тебе Бог услышал… Значит, я плохо молилась за Авеля…
По стенам и потолку бежала прозрачная водяная зыбь, словно они были помещены в хрупкий прозрачный сосуд из тончайшего стекла, где только и были возможны для них жизнь и дыхание. И если сосуд разобьется и из него истечет солнечная прозрачная влага, они тут же погибнут, неспособные жить в атмосфере жестокого мира.
– Ты мне явилась… Не знаю, что это было… Сон, или видение, или бред, или мои ночные мечтания… Мне было так плохо, я испытывал такое страдание, что хотел себя убить… Ты пришла, наклонилась надо мной, большая, как небо… Я касался тебя… Трогал твои плечи, твою грудь, твой живот… Ты поила меня из своих сосцов, как ребенка… Я уцелел и спасся… Может, в это время ты молилась и смотрела на север…
– Я знала, что ты жив. Чувствовала, когда тебе особенно худо. Старалась разделить твои страдания. Наверное, мне это удавалось, потому что у меня подымался жар. Я этому радовалась, думала, что тебе становится прохладней и легче.
– Не знаю, как устроен мир… Какие другие миры существуют над нашим… Как выглядит Бог и что Он хочет от каждого из нас… Но я знаю, что Он есть… Он дает нам уроки, посылает свои знамения, наказывает или спасает… Там, в клетке, я видел Бога… Он явился в виде манны небесной, множества разноцветных небесных частичек, которые проникли в мою тюрьму… Я понял, что буду жить… Дал Богу обет, что после моего избавления стану другим… Там, в тюрьме, знал каким, а сейчас забыл…
Они сидели, не приближаясь друг к другу, окруженные переливами света, существуя в крохотной капле жизни, висящей среди огромного безжизненного мира. В этой капле время имело свою протяженность, свое начало и конец, и они пребывали в ней уже несколько веков от Сотворения мира и пробудут еще до последних времен, когда капля оторвется от ветки, станет падать, и, пока летит, они успеют прожить огромную чудную жизнь, насладиться друг другом, проститься и кануть, разлетаясь на мельчайшие брызги.
– Я боюсь… Мне кажется, я скоро умру… У меня ужасные предчувствия… Кто-то меня стережет… Повсюду чьи-то злые глаза… Хочу убежать… Может быть, меня пошлют в Англию, работать в нашем представительстве, в библиотеке… Хочу туда, где не стреляют, не казнят, не взрывают на минах, не пытают электрическим током… Хочу быть там, где меня никто никогда не увидит…
– Убежим вместе… – сказал он, видя, как она передернула плечами, словно на нее пахнуло стужей. – Мы можем вместе исчезнуть…
Он сначала произнес эти слова и лишь потом понял, что произнес. Эти слова были подсказаны ему кем- то иным, вдохнувшим в него звук слов, а их смысл он постиг секундой позже. Их смысл заключался в том, что обет, данный Богу в деревянной клетке, на краю пустыря, где лежал замученный черный мертвец, и наутро его, Белосельцева, ожидала подобная казнь, и он, тоскуя, не желая казни, умолял Господа избавить его от мучительной смерти и за это обещал быть в его воле, служить ему до скончания дней, – обет, данный Богу, состоял в том, чтобы спасти Марию. Уберечь ее от несчастья. Найти для нее на земле безопасное место и стоять на страже, не пускать к ней беду. Любить ее и лелеять, ее, таинственную и пленительную, похожую на лесную беззащитную антилопу.
Это открытие поразило его. Она спасла его в темнице, не дала умереть, и он был избавлен от смерти, чтобы спасти ее. Именно это было угодно Богу. Сомнения, что мучили его недавно, теперь рассеялись. Служение, которое он искал для себя, отрекаясь от прежней жизни, было служением ей. Сбережением ее среди страшного жестокого мира, гибнущего, охваченного войной континента, откуда он ее уведет. Укроет в убежище и, как страж и служитель, будет стоять у порога.
Он хотел ей об этом сказать. Но прежде найти то место, куда сможет ее увезти.
Быть может, в Москву, в свою маленькую квартиру на Пушкинской, где станет она хозяйкой, будет встречать вечерами, принимать его засыпанное снегом пальто, смешно коверкать русские слова, угощать ужином, опоясанная коротким передником. Они стоят у окна, глядя, как сверкает огнями улица Горького и бронзовый под купой снега Пушкин со своим африканским лицом смотрит на нее. Безумная мысль – он, офицер разведки, привезет в Москву африканку, как военный трофей, поселит в своем доме, оставляя одну на долгие месяцы во время дальних поездок. Мысль невозможна, абсурдна.
Тогда он бросит работу, оставит разведку, увезет ее в непроглядные русские снега, нескончаемые полярные ночи, где их не найдет соглядатай, ни свой, ни чужой. В избушке, у полярного моря, под морозными радугами, у дымящей горячей печи он станет рассказывать ей бабушкины старинные сказки, петь давнишние богатырские песни, а она своим темным бархатным пальцем на заиндевелом оконце станет рисовать африканский узор. Смешные мечтания. Куда ей, с ее тонкой горячей кожей, глазами африканской
