мелькании коротких хмурых деньков, наполненных нехитрыми хлопотами, связанными с поддержанием жизни. Он чистил картошку, колол дрова, топил печь, с наслаждением тянул из кружки горьковатый горячий чай, глядя, как меркнет синее оконце и на забор присела знакомая сорока, чтобы проститься с ним перед наступлением темноты. Он запирал дверь, зажигал в доме свет и, сунув ноги в теплые старые валенки, принимался за чтение. Читал наугад, снимая с полки Тютчева, Лермонтова, Гумилева, странствуя вместе с ними по континентам, по землям, среди храмов, мечетей и пагод, разделяя их таинственную радость, предчувствие чуда, которое, вопреки пистолетной или винтовочной пуле, непременно случится с каждым, кто родился в России. Ему казалось, что эти стихи мог бы написать и он, а гумилевское «О тебе, моя Африка, шепотом в небесах говорят серафимы...» звучало в нем словно псалом, который он услышал когда-то в коптской церкви, в Лалибелле, стоя среди черных, с фарфоровыми белками, эфиопов.
Отложив книгу, он предавался воспоминаниям, начиная понимать, что в старости жизнь воспроизводится заново, продлевается и повторяется многократно в воспоминаниях, которые являются драгоценным достоянием стариков.
Ему захотелось записать все виденное на пространствах мира, охваченных сражениями, в которых довелось ему участвовать. Поведать о праведных войнах, в которых проиграла его страна, ушла с отдаленных континентов, из горных стран Азии, из пустынных районов Африки, из душных джунглей Америки. Потом она и сама исчезла, оставив после себя миллионы осиротелых людей, призванных доживать свой век без цели и смысла, блуждая в потемках чужого века, продолжая видеть краснозвездные сны.
Ему нужен был собеседник, внимательный слушатель, которому он бы мог рассказать о своих военных походах. Таким собеседником могла бы стать Вероника, чье чудесное, похудевшее от страдания лицо иногда являлось ему в сумерках вечерней избы. Но она была далеко, на жестокой войне, и он молился, чтобы ее пощадила пуля, чтобы сердце ее не ожесточилось при виде людских несчастий.
Он нашел себе внимательного терпеливого слушателя. Им оказалась высокая береза, стоявшая перед окнами избы, устремлявшая ввысь белые ручьи ветвей. Береза слушала его, когда он останавливался перед ней, оставляя на снегу отпечатки валенок, запрокинув лицо к струящейся, как речная дельта, вершине. Сквозь ветки, белые внизу и розовые у вершины, слабо сочилась лазурь. Береза слушала его, а он ей рассказывал, пояснял, оправдывался, впадал в романтическую восторженность, приходил к глубокомысленным заключениям, припоминал эпизоды, имена, зрелища иной природы, запахи иной земли, сладкозвучие иных языков. Береза понимала его и прощала. Запоминала его повествования. В ее терпеливом, благосклонном молчании было нечто материнское, женское. Своей кроткой древесной жизнью она защищала его. Сберегала от злых языческих духов зимы. Была Берегиней.
Он помнил ее в те дни, когда приобрел этот старый бревенчатый дом, осуществив старинную заповедную мечту иметь свой собственный кусочек земли. Вышел в первый вечер из натопленного душного дома в осенние сумерки, увидел высокое дерево, охватившее вершиной мерцающие звезды, словно каждая ветка была усыпана дрожащим блеском. Он стоял, слыша прохладные ароматы осени, глядя, как влажная звезда перетекает в веточку дерева, и думал: «Дом мой, земля моя, береза моя».
С тех пор возле этой березы протекли долгие десятилетия. Она одевалась пахучей изумрудной листвой. Ее наклоняли и ломали бури. Она наполнялась, словно огромный зеленый кувшин, шумящей водой ливня. Вставала в розовом инее, обнимая утреннее январское солнце. Береза видела его счастливым, когда ему сопутствовал успех или он любил женщину и был ею любим. Видела в горе, когда умирали его любимые, близкие. К березе он возвращался из своих странствий, ожесточенный, измученный, с выгоревшей душой. Здесь, в ее прозрачной тени, он обдумывал предстоящие задания. И однажды, выйдя к вещему дереву, глядя на осеннюю голубую луну, остановившуюся в вершине, подумал, что не береза принадлежит ему, а он ей. Не она – его, а он – березин. И эта зависимость от ее древесной жизни восхитила его. Дерево знало его самые сокровенные мысли. Было зеленой летописью его пребывания на земле. Она сбережет их и после его смерти. Станет бессловесно шуметь о них своими длинными, ниспадающими к земле ветвями.
Он подошел к березе. Прислонился к ее стволу. Попросил пустить его внутрь, в глубину ее древесных волокон, под шершавый покров черно-белой коры. Береза расступилась, и он вошел в нее, стал ею. Затих в ней, как в домовине, вытянув руки, закрыв глаза, воздев заострившийся нос. Некоторое время находился в ней рядом с заснувшей бабочкой-крапивницей, мертвым паучком и семечком иван-чая. Удовлетворенный, найдя себе место для будущего погребения, вышел из березы в холодный воздух зимы.
Он редко включал свой автомобильный приемник, не желая приобщаться к войне, кремлевским интригам, думским словопрениям, не желая знать, сколько и где произошло заказных убийств, какую премию получил еврейский писатель, сколько детей с врожденным менингитом находилось в клиниках. Готовился к Новому году, собираясь встретить его в одиночестве, выпить бокал шампанского, выйти в полночь к березе, посмотреть на разноцветные звезды, пойманные в корзину ее ветвей.
В предновогодний день шел мягкий сырой снегопад. Влажные серо-голубые купы ложились на кусты шиповника с коричневыми сморщенными ягодами, на водостоки, на колья забора. Его черная машина была под белой сырой попоной. Он подошел к ней, повел щепотью по капоту, вычерчивая имя «Аня». Оно было черное, блестящее на белизне. На глянцевитые буквы падали снежинки, таяли, медленно туманя пропадавшее имя. Ему вдруг показалось, что кто-то присутствует здесь, с ним рядом, среди бесшумно падающих хлопьев. Он не ошибся. Из-за бревенчатого угла вышла Мария, обнаженная, черная, с округлыми бедрами, ничуть не пугаясь снегопада, нежась среди прохладной белизны. Она подымала руки к сеющему влажному небу, ловила в ладонь снежинки. Снег падал на ее туго заплетенные косички, на узкие острые плечи, на длинные горячие груди с лиловыми твердыми сосками, на малиновые вишенки, повисшие на ее маленьком ухе, те, что он подвесил в ту прекрасную ночь на берегу океана. Мария прошла, не замечая его, таинственно улыбаясь. Исчезла в кустах шиповника, оставив на снегу цепочку узких отпечатков. Они медленно наполнялись белизной, сливались с ровным пышным покровом.
В последний вечер уходящего года он включил автомобильный приемник и, сидя в промерзшем салоне, занеся в него на валенках снег, услышал об отречении Истукана. Сиплым знакомым голосом, изъеденным болезнями, отравленным тлетворным дыханием, он объяснял свой уход. Неискренне, с ненавистью к произносимым словам, просил у народа прощения. Называл своего преемника, коим оказался Избранник – цесаревич в тяжелых, усыпанных драгоценностями ризах и шапке Мономаха, заслонившей бледный детский лобик. Он держал алмазный скипетр и литую, в самоцветах, державу. Событие было приурочено к Новому году, к новому веку, как это и было спланировано. Но Белосельцев не испытал при этом известии ни возмущения, ни радости, а только легкую досаду на себя самого за то, что позволил чуждым стихиям вторгнуться в его одинокое, среди снегов и пустынных небес, бытие. Выключил приемник, словно стряхнул невидимый пепел.
Он встречал Новый год в жарко натопленной избе, в ее смуглых горячих сумерках, раскупорив заветную бутылку шампанского. Не было друзей, которых он мог бы поздравить. Не было любимых и близких, кого бы мог облобызать в умилении. Он пил шипящий напиток, раздавая поздравления висящему на стене полушубку, кинутой на стул ушанке, стоящим у порога стоптанным валенкам. Поклонился беленой печке, сказав ей «спасибо» за тепло и живительный огонь. С благодарностью посмотрел на деревянный потолок с волоокими темными сучками, заслоняющий его от ненастного неба. Поздравил с Новым годом заледенелые оконца, за которыми мерцала морозная звездная ночь. Вспомнил чей-то милый стих: «Наши гости званые – шубы, шапки рваные. Наши люстры – звездами, стеклами морозными». И это стихотворение вызвало в нем желанное умиление и печаль.
Он вышел из жаркой избы в свежее дыхание хрустальной морозной ночи. По хрупкому снегу подошел к березе и увидел в ее ветвях серебряную рыбину, усыпанную звездами. Рыба была живая, дышащая, переливалась, покачивалась. Она приплыла из мирозданья и остановилась над его избой. Он смотрел на нее, чувствуя, как невесомая роса осыпается на его горячее лицо. Думал, что это та самая рыба, которую он однажды увидел в холодных водах океана у ангольского берега, когда нырнул с маской, и они под водой посмотрели друг на друга. Теперь эта рыба, не забывшая ту старинную встречу, навестила его в новогоднюю ночь.
На Рождество случилась оттепель. Пахло мокрым снегом, земляными проталинами, сырой корой. И повсюду – в кустах, в вершине березы, над полями и лесами, обволакивая их, – стоял туман. Он медленно подымался в белое, без солнца, без птиц, небо. Белосельцев скатал колобок, который собрал в себя снег до земли, проложив волнистую темную дорожку, где обнажилась еще зеленая трава и почернелый, с остатками желтизны цветочек. Белосельцев наклонился к нему с нежностью и состраданием, поцеловал обмороженное
