соцветие.
Держа влажный снежок, двигаясь в сыром тумане, он думал о Вифлееме, где родился Спаситель, на соломе, среди кротких, взирающих на него коров, овец, сидящих на насесте кур, жующей сено ослицы, старой собаки и дремлющего кота. В дверь сарая постучали, и к кормящей младенца Богоматери сквозь светлый прогал ворот вошли волхвы. Положили на солому заморские дары, шелковые ткани, узкогорлую вазу с благовониями, сочный плод манго и удалились. Белосельцев стоял у березы и увидел, как сквозь туман, бесшумно, словно посланный волхвами подарок, прилетел снегирь. Он посидел, краснея грудкой, позволяя любоваться собой, а потом так же бесшумно улетел.
К вечеру подморозило, и он почувствовал недомогание и необъяснимую тревогу. Она была рассеяна в воздухе, как таинственная, причиняющая страдание вибрация, порождающая головокружение. Бесшумно трепетали сучки в потолке, черный остывший уголек, выпавший накануне из печки, забытая на столе чашка, надтреснутое стекло в запотевшем оконце. Казалось, избу омывают медленные волны низкочастотных колебаний, недоступных для слуха, но рождающих в сознании беспричинную панику. Он не находил себе места, гулял у дома по меркнущему, начинавшему похрустывать снегу, под низким небом, в котором открывалась вечерняя холодная лазурь. Казалось, из этого неба несется к нему зов о помощи. Невидимая, удаленная за горизонты душа звала его к себе, хотела проститься с ним, требовала от него отклика и сострадания. Он вдруг почувствовал острую боль в сердце, словно его пронзила острая блестящая игла, и, насаженный на эту иглу, не в силах двинуться, он застыл у колодца, где стояли ведро с голубым зеркалом воды и жестяная кружка. Боль была нестерпима, и он, не дыша, зачерпнул ледяную воду, желая выпить ее, заморозить, оледенить боль в сердце. Но она отступила так же нежданно, как и возникла.
Он поставил кружку на скамью и вдруг понял, что это умер Маквиллен. Далеко, по другую сторону Земли, отделенный от него океанами, материками, на больничной койке, или в автомобильной катастрофе, или от внезапного разрыва сердца. Много лет назад, расставаясь с ним навсегда в осеннем ботаническом саду Хараре, беловолосый синеглазый агент, с которым сражались насмерть, назвал его братом. Сказал, что миг его смерти Белосельцев ощутит как собственную смерть. Просил помолиться за его грешную душу.
Уверенность в том, что Маквиллен мертв, была необъяснима, но абсолютно достоверна. Их таинственная связь продолжалась эти долгие годы так, словно в прежних жизнях, в прежних своих воплощениях они были родными братьями. Теперь, вынужденные враждовать и сражаться, они испытывали странную друг к другу любовь. Смерть Маквиллена, случившаяся минуту назад, была потерей брата. Сулила им встречу в иных мирах и пространствах. Белосельцев в темноте подошел к скамейке, где стояла кружка с водой, и увидел в круглом зеркальце незамерзшей воды крохотный осколок света. Боясь потревожить отражение, он наклонился и понял, что это голубая звезда. Он смотрел на звезду, приславшую из бесконечной Вселенной свой синий лучик, и думал о Маквиллене и об их предстоящей встрече.
В Крещение он вдруг остро осознал свое одиночество в пустой деревне, через которую проехал трактор, отваливая с дороги пласты слежавшегося снега, и канул, словно специально для него приготовил дорогу. Ему захотелось увидеть людей, незнакомых, безымянных. Погрузиться в их толчею, суету. Заметить на их лицах выражение земных забот. Услышать их голоса, увидеть облачка пара у их ртов. Постоять вместе с ними в очереди в магазине, услышать какой-нибудь вздор и пустяк, жалобу или похвальбу. Захотелось оказаться среди людей без всякого дела, без корысти, не называя себя, не навязываясь другим, а просто побыть с ними в стремительно убывающей для него и для них жизни. Он нуждался в них, не требуя от них помощи и внимания, а лишь того, чтобы не отвергли его, позволили быть среди них как самому малому, грешному, любящему их и желающему блага. Он пугался этого влечения. Боялся, что встреча с людьми вовлечет его в новые злосчастные приключения, от которых он с таким трудом отвязался. Но потребность оставалась. Уже в темноте, найдя убедительную причину для поездки в город, уверяя себя, что необходимо закупить хлеб, сахар, масло, он разбросал деревянной лопатой снег до расчищенной деревенской улицы и вывел машину.
Он приехал в городок, на привокзальную площадь, освещенную желтыми фонарями, под которыми, черный на белизне, сновал люд, отъезжали и подъезжали автобусы, вываливала из электрички темная, словно вар, толпа. В воздухе пахло бензином, табаком, сдобными булками. Качаясь, прошел невменяемый пьяный, держа у рта бутылку пива. Просеменили промерзшие размалеванные привокзальные девки, заглядывая в глаза встречным мужчинам. Прошествовали милиционеры с дубинками, словно пастыри, стерегущие свое беспокойное и бестолковое стадо. Белосельцев упивался вкусными запахами, толкотней, видом провинциального заиндевелого вокзала.
В магазине накупил съестные припасы, с удовольствием рассчитываясь с толстобокой, бурачно-румяной продавщицей, которая ловко тыкала пальцем в калькулятор, кидала на весы товар, и от нее слегка попахивало красным винцом. Белосельцев кинул пакет с продуктами в салон машины и, не желая уезжать, увлекаемый длинной гирляндой оранжевых фонарей, побрел вдоль прямой накатанной улицы, пропуская вперед торопливых, одинаково черных пешеходов.
Он удалялся от привокзальной площади, погружаясь в тихие горбатые улочки с высокими заборами, одноэтажными бревенчатыми домами, за которыми стыли пустые сады, сугробы, висела синеватая мгла. Фонарей становилось меньше, из оранжевых они превратились в холодно-белые, окруженные радужной пылью. Окна в домах светились желтым медовым цветом, и за одним из них, сквозь открытую форточку, старомодно и трогательно звучал рояль.
Белосельцев увидел, как из калитки, неся небольшие кульки, выскользнули две тихие женские фигуры в долгополых юбках. Торопливо, безмолвно пошли, от фонаря к фонарю, возникая и пропадая, и, когда они отдалились, Белосельцеву почудилось, что в руках у них затеплились свечи.
Еще двое, на этот раз мужчина и женщина, звякнули щеколдой, вышли из калитки, оба с кульками. Она поскользнулась, и он заботливо ее поддержал. Они пошли по улице догонять первых двух, и опять Белосельцеву показалось, что они, остановившись ненадолго, зажгли свечи и понесли их, заслоняя ладонями.
Он шел вдоль заборов, достигая перекрестков, где сходились похожие улочки с одинаковыми сугробами, дощатыми изгородями, заснеженными домами. Из проулков появлялись люди, поодиночке, по двое, по трое, неся небольшие свертки, сумки. Тянулись все в одну сторону. У многих в руках были зажженные свечи, которые они поместили в прозрачные пластмассовые бутылки с отрезанными донцами. Ветер их не задувал, и они туманно теплились, как китайские фонарики. Кто-то рядом тихо и благостно запел псалом.
Он не понимал, куда направляются люди, и в какое странствие они снарядились, и зачем у них в руках свечи. Но его влекло вслед за ними. Прибавив шаг, он сделал вид, что знает, куда идет, что принадлежит к ним, что увлекаем той же, что и они, невидимой силой. Пожалел, что в руках у него нет свечи.
Скоро из людей образовалась процессия. Во главе ее оказался священник в серебряном облачении, надетом поверх пальто, отчего он напоминал расходящийся книзу колокол. В руках у него был крест, который он прижимал к бороде. Священник негромко и протяжно пел, над его головой несли резной разноцветный фонарь и колышущуюся, шитую серебром хоругвь. В процессию с разных сторон вливались люди, зажигали свечи. Множество теплых огоньков волновалось, текло вдоль заборов, подымалось на горки, сливалось в снежные ложбинки.
– Сегодня нездоровилось чтой-то. Вроде бы жар был. Не знаю, входить-нет в реку? – раздался рядом озабоченный голос. И другой ответил ему:
– Не бойся, милый. Кто в крещенскую реку войдет, никогда не заболеет. Входи смело, наутро будешь здоров.
И Белосельцев понял, что процессия направляется к реке, где предстоит водосвятие.
Город кончился, и под кручей в ветреной мгле открылась река, черная, незамерзшая, окруженная туманной белизной, в испарениях, сквозь которые едва заметно, словно искра в черном кварце, текла вода. Люди сгрудились на высоком берегу, робея от высоты и ледяной безмолвной реки. Осторожно стали спускаться вниз, иные поскальзывались, падали, сползали по скользкому насту. Им помогали подняться, и скоро весь берег был в золотых крапинах, трепетных огоньках, и в разных местах, уносимые ветром, зазвучали песнопения. Священник, невидимый во тьме, неразборчиво гудел, рокотал. Его место обозначал резной драгоценный фонарь, напоминавший волшебное, спустившееся низко светило.
Белосельцев испытывал благоговение, любовь к этим безвестным людям, что были ему братья по рождению и проживанию жизни, откуда они все непременно уйдут. Уплывут, как огоньки, по черной реке. Но сейчас они вместе, в сердечном единении, среди снежных русских пространств с ночной метелью и летящей
