телефон, ожидая, когда раздастся звонок.
Звонок раздался в дверь. Она стояла на пороге, веселая, возбужденная, с распущенными, блистающими, как стекло, волосами, в короткой розовой маечке, открывавшей загорелый живот с маленькой выемкой пупка, в короткой юбке, не прикрывавшей выпуклые смуглые колени. В руках у нее была пластмассовая бутылка с зеленым, как фонарь, напитком, которым она потрясала, словно выиграла его на приз.
– Не могла позвонить, Виктор Андреевич, не нашла жетона, – сказала она легкомысленно, входя и оглядывая прихожую, коридор и его, пропустившего ее через порог, как нечто, уже ей знакомое, не требующее пристального изучения и внимания. – Вчера был такой суматошный день! Мама устраивала вернисаж, открывала выставку, и я ей помогала. Эти художники такие капризные, мнительные. Их нужно ублажать, не дай бог, что-то не так. Рама не та, или текст написан не тем слогом, или вино на фуршете не то. Могут устроить целое представление. Бедная мама так от них устала! Но я с ними не церемонюсь. Я с ними очень строга. Давайте, Виктор Андреевич, выпьем этот напиток!
Она сама достала из шкафчика стаканы, раскрыла пластмассовую бутылку, налила в стаканы светящееся, в пузырьках, зелье. Протянула ему стакан. И он, любуясь тем, как она пьет свой сладкий, пахнущий мылом напиток, как вздрагивает от глотков ее загорелый живот, простил ей свои тревоги и муки. Радовался, что она, похожая на энергичную шумную птицу, опять залетела в его дом.
– А вы любите художников, Виктор Андреевич? Любите живопись?
Нет, он не станет ей отвечать. Не станет назидательно, тоном утомительных и печальных воспоминаний, с видом умудренного, повидавшего мир человека, с пресыщенностью и превосходством прожившего век старика рассказывать, как на Прадо видел Эль Греко, Веласкеса, Гойю, как в Антверпене рассматривал Грюневальна и Дюрера, как в Уффици наслаждался Чимабуэ и Фра Беато Анжелико, как в Париже созерцал Тициана и Рафаэля, – драгоценный, доставшийся ему опыт, сравнимый со зрелищем мировых океанов, великих хребтов и рек, великолепных ландшафтов Африки, Америки, Азии, творений Господа, выставленных перед ним чьей-то щедрой рукой. Нет, он не станет разглагольствовать о произведениях Сикейроса и Диего Риверы, которыми восхищался в Мехико, или Пикассо и Сальвадора Дали, перед которыми простаивал в музеях Барселоны и Рима.
– Я очень давно не был на выставках, – ответил он. – Мало кого знаю из современных художников. Что бы я посмотрел с удовольствием, так это русский авангард двадцатых годов. Но где же его посмотришь?
– Как?! – изумилась она. – В Москве открыта великолепная выставка русского авангарда! Вчера о ней художники толковали. Давайте пойдем! Прямо сейчас!
Он знал, что волшебство продолжается. Еще минуту назад не было никакой выставки, но при первом его желании, как в сказке про «семерых в торбе», расторопные молодцы, запахнув армяки, затянув кушачки, развешивают в просторных прохладных залах картины в золотых рамах, и вот уже висят, поджидая его, Кандинский, похожий на цветущую ягодную поляну, Шагал с петухами, несущими на спине жениха и невесту, Татлин со своей деревянной птицей, похожей на летающий арбалет, с витой металлической башней, напоминающей «американские горки».
– Сейчас так сейчас. Идемте, – повиновался он ее искрящейся, радостной воле.
Они добрались до Крымской набережной, где в пекле рыжего, сгоревшего сквера Дом художника казался раскаленным добела асбестовым тиглем. Деревья со свернувшейся испепеленной листвой были окружены прозрачным синим пламенем. Среди этих деревьев и рыжих трав, как погорельцы, стояли скульптурные группы, оставшиеся от минувшей эпохи. Сталевары, шахтеры, строители спутников, солдаты непобедимой армии танцевали балетный танец среди рыжей пустыни сгоревшей империи. Каждый из них был охвачен прозрачным больным свечением, перед тем как расплавиться и исчезнуть.
Но в Доме было прохладно, безлюдно. Просторные залы были полны прозрачного белесого света, какой бывает в зимние тихие полдни.
– Где люди? Где поклонники красоты и искусства? Они толпятся на вещевых рынках, глазеют в телевизоры или с утра до ночи разговаривают по телефонам. А здесь пустынно, как в храме, оставшемся от исчезнувшей веры! – Она произнесла это с печальным глубокомыслием, и он не мог понять, шутит она или нет. Глаза ее были светлы, зелены, в них начинали переливаться отражения развешанных по стенам картин.
Перед входом в зал она скинула туфельки и вошла босая, как входят в храм. Туфельки остались стоять у порога, а легкие босые стопы заскользили по чистому полу.
– Я люблю Петрова-Водкина. Мне кажется, он не умер, а все еще живет среди нас. Наблюдает за тем, как мы любуемся его живописью. Во всяком случае, он верил в бессмертие.
Эти ее слова поразили его. Он почувствовал нечто подобное, когда приблизился к первой картине и стал всматриваться в ее синеву. Даша неслышно подошла босыми стопами и, угадав, произнесла вслух его мысли.
Среди синих речных разливов, на берегу бескрайней русской реки, истекающей из Мироздания, на высоком русском холме, что выше Гималаев, откуда видны отдаленные пространства Вселенной, сидит русская женщина с чудным младенцем. Мать Мира, его хранительница, Берегиня, среди серебряных русских изб, в которых обитают спокойные сильные люди, знающие о Рае Небесном. Россия, с ее волей и ее красотой, с ее таинственной дивной лазурью, и есть преддверие Рая, указует на вечную жизнь, на течение вечной реки, у которой поселился народ, из которой пьет светлоликая русская Мать, питающая грудью младенца.
Так понимал он картину, где верящий русский художник поведал о существовании Рая. Долго не мог оторваться от цвета, который бывает в мартовских голых вершинах, которым на иконах пишутся крылья ангелов, который темными волшебными струями растекается в русских северных реках.
– Я повезу вас к себе на Оку, – сказала она. – Там у нас дача. Вода такого же синего цвета.
Он не ответил, но радостно и удивленно подумал: она верит в продолжение их отношений, в возможность их совместной поездки. И еще – река Княжая, текущая среди холмистых полей, должна быть такой же чудесной синевы.
Белесые южнорусские горы. Красногвардейцы идут в атаку. Легкие тучки шрапнелей. Комиссар убит наповал. Упала на землю винтовка. Отряд удаляется, штурмует село. Друг комиссара оглянулся в последний раз. Нет времени подойти и проститься. Последний бой отделяет бойцов от Рая. Последние праведники падают на русскую землю. В Раю они все сойдутся, все обнимут друг друга. Комиссар, офицер и юнкер. И Ангел над каждым зажжет золотое сияние.
Эта картина атаки была не батальной сценой, а житием святого, поправшего смертию смерть. Русский воин, возмечтавший о Рае, отдал душу за други своя и обрел свое место в Раю. Отряд, в обмотках, шинелях, под тучами дикой шрапнели, уходит на небо. Смысл бытия – в стремлении к небу, в обретении русского Рая, где пуля обратится в свечу, рана – в алую розу, шинель – в белоснежную ризу.
– Вы – военный? Не знаю, почему я решила. В вашем доме нет ничего, что выдавало бы в вас военного. А сейчас, когда вы смотрите на картину, я вдруг решила.
– Как-нибудь я покажу вам мой генеральский мундир. Вы наденете не мой махровый халат, а генеральский китель. Он вам будет к лицу.
– Вот видите, я угадала!
Она угадала его тайные тревоги и муки и привела сюда, в белоснежный зал, где висят картины, каждая из которых есть окошко в Рай. Из этих окон льются в зал таинственные светлые силы, соединяющие бренную жизнь с той, что откроется после смерти. Она, Даша, подвела его к этим окнам, откуда сквозь бирюзово-синие, розово-белые шторы веет дуновение райских садов.
«Спасибо тебе», – подумал он, глядя, как бесшумно перебегают ее легкие босые ноги. Следовал послушно за ней.
Красный конь врезается в синие воды. Наездник золотой и волшебный. Повод отпущен. Синева ослепительна. Волшебные очи наездника. Ярые очи коня. Каждая мышца всадника звенит, как золотая струна. Могучие мышцы коня гудят, как алый колокол. Россия бессмертна. Синева бездонна. Жизнь начинается на земных зеленых лугах и уходит в луга небесные. Судьба начинается на земных озерах и реках, погружается в лазурь бесконечную. Радость мира. В центре Вселенной – Алый Конь. В центре мироздания – русский Отрок, взлетевший на спину Коня.
