средневекового клавесина.
Когда они покинули аристократический клуб, на улице шел дождь. Белосельцев не удивился тому, что сбылось ее предсказание. Он больше не удивлялся, просто веровал в постоянно подтверждавшееся чудо. В чудо теплого ночного дождя, превратившего тусклый дневной асфальт в черно-блестящее стекло с жидкими мазками света. Словно площадь стала ночным морем с зеленоватыми комьями водорослей, огненно-белыми следами режущих поверхность катеров, красными и золотыми медузами, всплывшими из темных глубин. Все было зыбко, колыхалось, текло. Было огромным нерестилищем с плещущими шумными рыбинами, брызгающими ртутной икрой и синей холодной молокой.
– Надо взять машину, – оглядывался он, выискивая среди сияющих размытых полос и водянистых лучей зеленый огонек такси.
– Идемте пешком до метро!
– Промокнем! Замерзнете!
– Он теплый! Идем! – Она кинулась в дождь, как в море.
Шли рядом, окруженные цветными перепончатыми зонтиками, напоминавшими торопливых, бегущих по отмели крабов. Он смотрел, как она промокает.
Сначала волосы ее потемнели, отяжелели, недвижно легли на плечи и спину. В них появился блеск, холодный отлив. Они стали сочиться, течь, превратились в жидкое сверкающее стекло, и ее голова осветилась прозрачным нимбом. Ее короткая розовая маечка стала темной, влажной, пропиталась дождем, прилипла к телу. Сквозь ткань округлились груди с маленькими плотными сосками, открытый живот блестел, как глазированный. Короткая юбка облегла бедра, вылепила их. Белосельцев боялся смотреть. Боялся видеть, как ее раздевает дождь.
Москва со своими фонарями, рекламами, светофорами, с размытыми горящими окнами и витринами опрокинулась, перевернулась, отразилась в черной глубине. Они шли по отражениям. У них под ногами пылала, колыхалась, змеилась огнями глубокая перевернутая Москва.
Бронзовый фонарный столб с высокой гирляндой каплевидных фонарей, под которыми блистала, искрилась, сыпалась капель, отражался в черной воде. Они бежали по этим фонарям, боясь их разбить, по их белым размытым пятнам. Казалось, их обувь в светящемся жидком растворе и они оставляют на асфальте фосфорно-белые следы.
Стеклянный брусок рекламы с красавцем ковбоем, вытаскивающим из кармана пачку сигарет, погружался в глубину красно-золотым дрожащим столбом. Они пробежали по его ковбойской шляпе, безупречно мужественному лицу, по красной, величиной с автобус, пачке сигарет.
Витрина ювелирного магазина с бриллиантами, золотыми изделиями, перстнями, браслетами отражалась, как ночной теплоход. И они давили ногами эти бриллианты, золотые браслеты, часы в драгоценной оправе. Сами на мгновение покрылись жидкой позолотой, роняли по пути золотые капли.
Церковь, озаренная, многоглавая, отражалась в асфальте, как град Китеж, утонувший в черном омуте. И они пробежали по водам, по узорным крестам, по сияющим куполам, и от их шагов на поверхности расходились круги, и в крестах проплыла серебряная размытая рыбина.
Дорогу им преградил бурный, черный ручей, в котором отражался огонь светофора, словно поочередно в ручей опрокидывали ковши зеленого, золотого, красного цвета.
– Нет, нельзя, он красный! – остановила она его перед рубиново-черным потоком. Он замер, чувствуя, как льется ему за ворот вода, хлюпают туфли. Видел, как несутся в ручье огненно-красные воронки.
– Желтый! – сказала она, ступая ногой в медовый поток, и он видел, как туфелька ее погрузилась в ручей и вокруг ее щиколотки поднялся маленький золотой бурун.
– Зеленый! – крикнула она. Схватила его за руку, потянула в кипящую изумрудную воду, и он бежал в зеленых брызгах, торопясь одолеть поток, пока над ним в дожде горит зеленая ягода светофора.
Вбежали под дерево. Круглое, черно-стеклянное, с шелестящей листвой, похожее на огромную, переполненную водой чашу, оно проливало на них пахучие холодные струи, брызгало, кипело над головами. В холодной раздвигаемой ветром листве вспыхивали озаренные фасады, фары пролетавших машин.
– Холодно, – сказала она и прижалась к нему. Защищая ее от падающей ледяной струи, он обнял ее, прижал к себе. Ощутил близкую живую прелесть, гибкость, доступность. И вдруг испугался.
Ледяной страх вместе с черной водой пролился ему под рубаху. Остановил его жаркую внезапную нежность. Угроза, почти смертельная, придвинулась из-за коричневого корявого ствола. Нечто опасное и ужасное, готовое погубить их обоих, мерцало каменными блестящими глазками, обвивало ствол чешуйчатым мокрым хвостом, взирало на них. Он отступил от нее, вышел на дождь.
– Нам пора… – глухо произнес Белосельцев, шагнул туда, где, похожая на раскаленную спираль, в красной дымке горела буква «М». Оглянулся на дерево, и ему показалось, что по стволу вместе с водой скользнуло и исчезло в листве чешуйчатое мокрое тулово.
Молча проводил ее до входа в метро. Торопливо простился. Она не пыталась задержаться, удивленно на него смотрела. Вернулся домой, мокрый до нитки. Стянул с себя липкую одежду, сбросил хлюпающие туфли. Стоял перед коробками с бабочками. Слушал, как гремит в водостоке дождь. Испытывал необъяснимую тупую усталость, словно в кровь ему впрыснули остужающий сонный наркоз.
Глава шестая
Под вечер по пыльной, красной, как перец, дороге, изведенные тряской, ослепленные белым, равномерно жгущим солнцем, они въехали в Баттамбанг. Одолели запруженный велосипедистами мост над зеленоватой недвижной рекой. Подкатили к двухэтажному отелю в маленьком парке, с дергающейся в сумерках неоновой вывеской.
Служитель, раскланявшись, принял от Сом Кыта бумаги, что-то записал в раскрытую книгу. Отвел их наверх, в номера. Белосельцеву и Сом Кыту – отдельные, с выходом на открытую вдоль всего фасада галерею, на уровне темных древесных крон. А остальным – общий номер с выходом в грязноватый обшарпанный коридор.
Белосельцев после тяжелой дороги, после мучительных встреч и бесед, после обморока, опрокинувшего его бесшумным ударом, испытывал опустошенность и усталость. Рассеянно оглядывал грубо выбеленную комнату, деревянную некрашеную кровать с четырьмя нестругаными стояками, к которым была приторочена москитная сетка. Сломанный кондиционер, отсутствие в потолке вентилятора, не сулящие свежести сумерки – все увеличивало чувство усталости.
Ванна и умывальник бездействовали. Но под заржавелым душем стоял огромный глиняный чан с водой, в котором плавал железный тазик. Белосельцев наклонился над чаном, слушая свое гулкое дыхание, легкий звяк о глину скользнувшего по воде тазика. Разделся. Стоя на кафельном нечистом полу, медленно поливал себя теплой водой, смывая пот и едкую, въевшуюся в поры пыль. Вода была мутная, взятая, по-видимому, в реке, но ее теплые языки, бегущие по плечам и спине, освежали, целили.
После омовения стало легче, вольней. Не вытираясь, голый, разгуливал по номеру, чувствуя, как прохладно испаряется с тела вода. Побрился электробритвой, рассматривая свое сухое, с натянутой, запекшейся кожей лицо, светлые влажные волосы, серые, горько сощуренные глаза.
Надел свежую рубашку, улавливая на ней легкий сохранившийся запах утюга. Вышел на галерею и уселся за низкий столик, где уже стоял цветастый китайский термос и чайные чашки. Пил бледно-зеленый теплый чай, наслаждаясь мягкими сумерками, чистотой омытого, охлажденного тела.
Неслышно подошел Сом Кыт, выбритый, в свежих одеждах.
– Я отпустил солдат и шофера, – сказал он, присаживаясь. – У шофера здесь родственники. Они пошли к ним поужинать. Мы можем поужинать в ресторане у рынка. Здесь недалеко, пройдем пешком.
Они двинулись от отеля по жарким темнеющим улицам. В домах светились открытые окна балконов. Люди, отдыхая, смотрели на улицу. Лучились, перемигивались маслянистые коптилки торговцев, освещая то жаренных на сковородке рыбин, то зеленые связки бананов. Фасады с лепниной и узорными решетками балконов, некогда нарядные и игривые, теперь обветшали, шелушились, были завешены сохнущим бельем, вялыми, наподобие флагов, простынями. По невнятному совпадению запахов, желтоватых отсветов в окнах, лепных карнизов Белосельцеву показалось, что он находится в каком-то среднерусском летнем городке, быть может в Александрове или Коломне. Сейчас за углом увидит обвалившиеся торговые ряды с колоннадой, колокольню с остановившимися часами, ампирный особнячок. В городском саду за штакетником ахнет сквозь сирень наивно и страстно духовой оркестр. Но с балкона, разрушая иллюзию, прыснула визгливая азиатская музыка, в длинных окнах за деревьями зажелтели развешанные одежды буддийских
