луной, среди неумолчного свиста и шороха горячей ночи, и ее появление было желанно, было наградой за перенесенные злоключения и муки.
– Мария Луиза, я жду вас полдня! Я посылал на дорогу гонцов, чтобы они сообщили вам название отеля. И вот наконец вы явились! – Он встретил ее внизу, принимая из ее рук дорожный баул. – Все готово к вашему прибытию. Трехкомнатный люкс, кондиционер, мраморная ванна с розовой пеной.
– Виктор! – обрадовалась она, охотно передавая баул. – Я приехала сюда наугад, но что-то подсказывало мне – вы здесь. Может, обилие ночных бабочек под фонарем. Или луна, стоящая прямо над крышей дома.
– Так или иначе, наше свидание состоялось.
Их номера были почти рядом, окна выходили все на ту же дощатую веранду. Она вставила ключ в замок.
– Я немного приду в себя, и мы поболтаем, – сказала она. Приняла от него баул и скрылась. А он, взволнованный, улыбаясь, уселся за столик и стал смотреть на луну, терявшую свою желтизну, наливавшуюся белым маслянистым блеском.
Галерея была пуста, полна серебристого сумрака. Окна, выходившие под навес, были погашены, и то, где недавно возлежал под марлевым балдахином Сом Кыт, было темным, отливало лунным таинственным блеском. И только одно, рядом с его столиком, оранжево, мягко светилось, открывая убранство номера, деревянную кровать с кисеей, открытую, без дверей, ванную комнату с кафельными стенами, с большим медным чаном. Он смотрел на ровный оранжевый квадрат окна, ожидая увидеть ее. И она появилась, обнаженная, озаренная светом невидимой лампы, медлительная, плавная, словно плывущая в невесомости. Казалось, сейчас оттолкнется от пола гибкой стопой, вознесется к потолку, перевернется вместе с темной волной волос, коснется пятками сухих досок и снова опустится на пол, отбрасывая на спину черные космы.
Она прошла в ванную, встала в светящемся узком проеме, недвижно стояла. А в нем борение – смотреть, не смотреть. Он отвел глаза к близкой белой луне, драгоценно сиявшей над черным могучим деревом. Луна была женщиной, сияла в ночи своей ослепительной наготой, касалась темного дерева белыми молодыми стопами.
Он снова смотрел в окно. Она все так же стояла, чему-то улыбалась, должно быть тому, что он смотрит на нее. Она позволяла смотреть, показывала ему себя в оранжевом квадрате окна, как в золотистой раме. Она была картиной, выставленной перед ним в этой азиатской жаркой ночи, нарисованной бог весть каким художником для него одного. И он смотрел, понимая, что это чудо. Она, нарисованная на картине, показывала себя ему, единственному зрителю, способному оценить ее волшебную красоту.
Она наклонилась, протянула руку к медному чану, ухватила плавающий ковшик. Зачерпнула воды и медленно вылила на себя – на лицо, на шею, на плечи. Вода лизнула ее своим блеском, скатилась сквозь ложбинку груди, омыла живот с темной впадиной пупка, бедра с лобком, выпуклые колени. И ему вдруг захотелось стать водой, от которой заблестели ее смуглые плечи, бедра, сжатые колени.
Она черпала ковшиком воду, сжимая смуглыми пальцами ручку ковша, плескала на себя, омывала грудь, поднимала, как птица, ногу, стараясь сохранить равновесие. И ему захотелось стать ковшиком в ее руке, изливать на нее прозрачную влагу, освежать этой влагой белевшую, незагорелую грудь с круглыми темными овалами и влажными розовыми сосками. Это не было вожделение. Это было желание стать воздухом, в котором она двигалась, водой, касавшейся ее тела, светом, от которого блестела на ней вода, изразцом, на который опирается ее стопа.
Изразцы казались перламутровыми. С распущенными волосами она стояла на морской перламутровой раковине, среди мерцающих вод, и тот, кто ее сотворил из света, воды и воздуха, восхищался своим творением. Хотел поделиться восхищением с другим. И этим другим был он, Белосельцев.
Она кончила омовение. Не вытираясь, мокрая и блестящая, вышла из ванной. Скрылась, оставив среди кафельных стен влажную пустоту. И он хотел стать этой пустотой, обнять собой то место, где только что была она.
Через несколько минут она появилась, свежая, веселая, в легкой, из сухих редких нитей, рубашке. Держала в руках стеклянную бутыль в оплетке, два тонких мерцавших стакана.
– Вы еще не заснули? Я вас заставила ждать? Я припасла в дорогу бутылку вина. Самое время ее распить!
Они сидели одни на веранде, и луна огромно, белоснежно заглядывала к ним под навес. Лунный блеск был в черно-красном вине, в темном стекле бутылки, в ее близких смеющихся глазах. Они пили терпкое вино, и на ее влажных от вина губах были мазки лунного света.
– Какая ужасная выматывающая дорога! – сказала она. – Какое счастье, что есть этот отель, вода, тишина. Счастье, что вы меня здесь поджидали.
– Обычная лунная дорога, среди кратеров и потухших вулканов. Но, как видите, и на луне есть жизнь. На обратной ее половине. Астрономы ничего не знают про этот отель. А то высадили бы сюда астронавтов. А эти мужики из Хьюстона такие пьяницы, дебоширы. Выпили бы наше вино, разгромили отель.
– Вы не любите американцев?
– Они убили бизонов и сбросили бомбу на Хиросиму. Я люблю итальянцев. Они построили Аппиеву дорогу и пили молоко волчицы.
– По-моему, в этом вине есть немного ее молока.
– Пожалуйста, еще немного от ее млечных сосцов!
Он налил вина. Она смеялась, зубы ее блестели в свете луны, как блестят на отмели ночные перламутровые раковины.
– Что вы видели по пути? Ваши журналистские впечатления?
– Много горя, много несчастья. Об этом тяжело писать. Я не выдержал, и со мной случился обморок. Вышел на пустую железную дорогу, чтобы немного побыть одному. И там, на насыпи, прямо на шпалах, со мной случился обморок.
– Вы такой восприимчивый? И что из себя представляет эта кампучийская Аппиева дорога? Она действительно бездействует?
Он рассказал ей о железной дороге, о ремонте мостов, о срубленных вьетнамцами пальмах, вплетая эти сведения в рассказы о пагодах, черепах, марсианских каналах, о золоченых ослепших буддах и о восхитительной природе с голубыми далями и фиолетовыми джунглями, от которой отделяли его зрелища людских страданий.
Она чутко слушала, извлекая сведения о дороге из мишуры его цветистых рассказов, как извлекают тончайший проводок из шелковых ниток разноцветной оплетки. Сама делилась с ним добытыми сведениями – о строящемся в Баттамбанге депо, о разъездах и водокачках, которые она наблюдала, посещая хранилища с продовольствием и медикаментами, больницы и богадельни, встречаясь с чиновниками и администраторами. Он осторожно растирал в руках колосок ее повествований, дул на ладонь, рассеивая золотолистую шелуху, оставляя несколько драгоценных полновесных зерен.
Они совершили невидимый миру обмен, по тончайшим неназванным признакам узнавая друг в друге разведчиков, представителей размытого в мире сообщества. Принадлежащие к этому сообществу люди преследовали друг друга, уничтожали и мучили, но иногда, в исключительных случаях, помогали один другому.
– Я работала в Эфиопии, во время страшной засухи, в лагерях для голодающих. Умершие люди лежали на солнце и за день высыхали до костей. Так мало в них было живой плоти. Мне было стыдно за мое молодое здоровое тело, за вкусные консервы, которые я припасла для себя. Они умирали с голода, но все равно умудрялись воевать друг с другом, наносили по деревням и поселкам бомбовые удары.
– Я был в Афганистане, и мне приходилось видеть расстрелы, уничтожения кишлаков, даже пытки. Мне знакомо это чувство вины. Сам ты здоров, в относительной безопасности, наблюдаешь чужие страдания. Не в силах помочь, и от этого – чувство вины.
Они словно обменялись на память двумя маленькими автопортретами. Подарили друг другу плохо пропечатанные слайды поляроида, где она, разведчица, внедренная в миссию ООН в Эфиопии, тайно направляет продовольствие и лекарства воюющим сепаратистам Эритреи. А он, аналитик разведки, двигается среди афганских гор и ущелий, исследуя социальный взрыв революции, снимая параметры взрывной волны, осциллограмму политических и военных процессов.
