– Я тебе говорил при последней встрече, когда ты привел ко мне на Бронную психиатра, и у Людки – тростниковой кошки случился выкидыш.
– Да это не психиатр. – Коробейников вспомнил камлание шаманов, магов и колдунов, которых напугал Саблин, назвавшись врачом-психиатром.
– Не имеет значения. Он отбрасывал тень, значит, был сделан из мертвой, непрозрачной материи. В это воскресение мы устраиваем выставку наших работ. Естественно, не в Москве, не в выставочном зале, а тайно, на природе, в лесу. Приглашены люди из посольств, может быть, что-нибудь купят. Будут все наши. Устроим праздник Зимы священной, по первому снегу. Повеселимся, совокупимся, снесем яички, вылетят птички.
– Где это будет?
– Двадцать первый километр Киевского шоссе. Съезд направо, на недостроенную дорогу. На опушке леса встречаемся. Только бы гебисты не пронюхали.
– Приеду, конечно. Давно не трясли хохолками.
– Кстати, Матерый вернулся из фольклорной экспедиции, привез матерные частушки…
– Непременно буду, – сказал Коробейников, радуясь приглашению, подумывая, не взять ли с собою Елену на это языческое, солнечно-снежное действо.
Однако Елена, выполняя поручение мужа, не могла отлучиться из дома, и Коробейников поместился в 'Строптивую Мариетту' и отправился на Киевское шоссе. За Внуковом, пропуская над головой ревущие, сияющие, как алюминиевые слитки, самолеты, на указанном километре дороги, Коробейников отыскал ответвление асфальта, проехал по нему среди снежных обочин, белых, нетоптаных опушек, серых, безлистных, вознесенных в синеву лесов и оказался на условленном месте, где уже начиналось действо. Стояло несколько легковых автомобилей, в том числе и с посольскими номерами. Притулился разболтанный грузовичок с брезентовым тентом. От асфальта к лесу была протоптана тропинка. На кустах, на сучках деревьев были развешаны картины, казавшиеся издалека разноцветными платками, – переливались драгоценно среди снега, голых стволов, под голубыми небесами.
Коробейникова встретили как своего. Затормошили, защипали, повели по тропинке к экспозиции, перед которой Кок выгуливал стайку иностранцев, отличавшихся от прочих модными долгополыми пальто, песцовыми и лисьими воротниками, длинными, почти до земли, шарфами. Тут же орудовал оператор с кинокамерой, снимая фильм о русских художниках-авангардистах, гонимых властями, вынужденных выставлять картины под открытым небом.
Среди старых знакомых Коробейников узнал мистического писателя Малеева, толстенького, умильного, с шевелящимися румяными губками, готовыми прошептать какую-нибудь эстетизированную гадость. Рядом увивалась его 'духовная дщерь', тощая, неистовая, с рыжими кошачьими глазами, готовая вцепиться в каждого, кто посягнет на обожаемого 'духовного отца'. Цыганистый живописный мужик с черно-фиолетовой бородой, красным плотоядным языком и выпуклыми, как у осьминога, глазами, отражающими мрак подводного царства, вел под руку ведунью Наталью, пытающуюся преодолеть гравитацию. Она была настолько измождена диетой, столь страстно умертвляла в себе плоть и культивировала дух, что казалась прозрачным стеблем водянистого хрупкого растения, и хотелось к ней подойти и сломать, как неудержимо влечет подойти и сломать придорожный зонтичный цветок. Здесь были неприкаянные московские художники, одетые в обноски, с заискивающими голодными глазами, вожделенно взирающими на иностранцев, в надежде запродать богачам холст, получить кусок на пропитание. Были подпольные искусствоведы, тайно печатающие рецензии о 'новом русском авангарде' в зарубежных изданиях, помогающие заезжим ценителям собрать за бесценок великолепные коллекции непризнанных московских художников. Был здесь известный фольклорист по прозвищу 'Матерый', то ли потому, что имел вид породистого русского мужика в ладном тулупчике, отороченной мехом шапке, в красных рукавицах, то ли оттого, что знал множество матерных частушек. Исполнял их под гармошку в обществе московских интеллигентов, отчего рафинированные дамы притворно, со сладким ужасом, ахали, а мужчины старались записать и запомнить похабные лихие четверостишия.
– Тут вашему вниманию, господа, предлагается диссидентское миросознание, впрямую конфликтующее с официальным взглядом на общество и человека. Каждого из этих отважных художников ожидает в лучшем случае ссылка на поселение, а в худшем они разделят участь Ивана Денисовича. – Это говорил искусствовед Буцылло, тучный, с кольчатой ассирийской бородой, радостно выпученными жизнелюбивыми глазами, чей мокрый красный рот аппетитно обсасывал каждое произносимое слово, будто это был сладкий хрящик.
Иностранцы из посольств понимающе кивали. Оператор вел кинокамерой по картинам, которые висели на ветках берез, были укреплены среди голых кустов или стояли прямо на снегу.
Здесь выделялась серия нежно-розовых, с переливами перламутра, холстов, где были изображены упитанные задницы разных размеров, в 'фас' и в 'профиль', на досках Почета и увешанные орденами, среди вымпелов и знаков отличия, большими и малыми группами, в заводских цехах и на стройках, вплоть до гигантского скопления, заполнившего раздвоенными, бесчисленно повторяемыми ягодицами Красную площадь. Среди прочих картин обращала на себя внимание пятиконечная звезда, жутко багровеющая в чернильной синеве над мертвенным опустошенным городом. Звезда была наполнена кровью, обрывками кишок, раздавленными эмбрионами, и на ней сидели нахохленные, обкормленные трупами вороны. Был выразителен портрет писателя Дубровского с изможденным мученическим лицом, сидящего за письменным столом, где на стопке исписанных листков лежали обрезок колючей проволоки и ржавые кандалы. Эти и другие работы отталкивались от бесчисленных соцреалистических полотен, изображавших ударников и стахановцев, величаво позирующих на фоне плотин и прокатных станов, воспевавших творцов социалистической науки и культуры, чьи благородные просветленные лица в золотых багетах давали представление о человеке-мыслителе, человеке-создателе.
– А этот ряд, господа, продолжает традиции авангардных двадцатых годов, когда расцвели таланты Кандинского, Филонова, Татлина, чьи работы, я знаю, украшают и ваши коллекции, к чему и я приложил мои скромные усилия. – Буцылло колыхал кольчатой декоративной бородой, словно персонаж из оперы 'Аида'. Благосклонно, с лукавым блеском в выпуклых ассирийских глазах, заманивал покупателей, предлагая товар, причудливо размещенный на прилавках из снега, березовых суков и ольховых прутьев.
Тут были представлены кубисты, разлагавшие пространство на множество разноцветных кристалликов, сшивавшие мир из раскрашенных лоскутков, демонстрирующие дробность и атомарность мироздания, что обесценивало доктрину уникального, единственно-возможного социалистического общества, несводимого к элементарным деталям конструктора. Абстракционисты, вместо того чтобы изображать новые города в пустыне, а также полные величавого психологизма лица сталеваров, физиков и защитников Отечества, создавали спектрально-яркие пучки света, переливы каплевидных форм, сгустки цветов, таинственное плетение нитей, что напоминало снимок головного мозга, сделанный сквозь электронный микроскоп. Интересен был портрет пожилого мужчины с шелушащейся склеротичной кожей, щербинами и пигментными пятнами, с глазами, в которых, как в канифоли, застыло множество пузырьков. Но, если присмотреться, каждая конопатина и оспина лица, каждый склеротический капилляр или пузырек в глазу был крохотной
