миниатюрой, где люди дрались, совокуплялись, мочились, висели в петлях или торчали, посаженные на кол, что напрочь ломало представление о человеке – оптимистическом строителе коммунизма.
– Ну, и наконец, – Буцылло завершал экскурсию, которая вполне могла бы перейти в аукцион, – здесь представлено целое направление, которое я бы определил как 'неоязычество'. Художник порывает с омертвелостью материальной доктрины, с гнетущим миром технических и социальных машин и прорывается к первозданному, неистово-фольклорному, радостно-демоническому. Для России это означает истинный ренессанс, своеобразный эллинизм, где место эллинских языческих богов занимают славянские Перун, Велес, Сварог, Берегиня.
Эти картины, стоящие на снегу, напоминали букеты цветов. Вокруг них пританцовывал художник Кок, в островерхом колпачке, нарядной курточке и сафьяновых сапожках, похожий на дурашливого скомороха. Танцы и игрища вокруг костров. Любовные мистерии и ночь на Ивана Купалу. Жертвоприношения деревянным и каменным идолам. И огромная красочная картина художника Васа – 'Мать Земля'. Сочно и натуралистично, величиной во весь холст, были изображены женские гениталии, окруженные кудрявыми дубравами, цветущими лугами, скачущими наездниками, хороводами и гульбищами.
– Мы созданы из спермы земли!… Мы – дети снега!.. – втолковывал Кок гостю из французского посольства, с непокрытой головой, картинно обмотанному длинным вязаным шарфом.
– Прекрасная экспозиция, – это произнес за спиной Коробейникова полный, колыхающийся, словно розовый студень, Александр Кампфе, критик из Гамбурга, частый гость Москвы, где он поддерживал отношения со множеством неформальных художников, совершая регулярные инспекции их бедных мастерских. Составлял каталоги, писал рецензии, оказывал денежную помощь, создавая в Германии репутации непризнанным московским мастерам. Находил для них богатых покупателей, беря комиссионные за эти экстравагантные покупки. – Русские и немцы близки своим нерастраченным язычеством. Два живых народа, которые сохранили связь с древними дохристианскими культами. Мертвые народы за это им мстят. Немецкое язычество раздавили танками в сорок пятом. Русские, как мы видим, сберегли своих богов до наших дней. – Кампфе завладел вниманием Коробейникова, пускаясь в свои любимые разглагольствования. Он родился в довоенной Москве от брака русской женщины и чиновника германского посольства. Наполовину русский, он обожал Москву. Наполовину немец, занимался идеологической разведкой в пользу Западной Германии, окормляя диссидентствующих московских интеллигентов. – Духовная близость немцев и русских объясняется близостью их языческих пантеонов. Будущий неизбежный союз Германии и России – это союз Одина и Перуна, Лорелеи и Берегини, нибелунгов и русских богатырей. Так я и напишу в моей рецензии, посвященной этой снежной выставке.
Среди картин двигался кинооператор из Германии, увлеченный, длинноволосый, с выбритым худощавым лицом. Пригибался перед полотнами, водил окуляром по березам и елям, охватывал снежную поляну и снова возвращался к холстам, пламенеющим среди белых снегов.
– А теперь, господа хорошие, начинаем праздник 'Зимы священной'. – Кок, пританцовывая и приплясывая, остро взглядывал круглым птичьим глазком. Заискивал перед иностранцами и одновременно потешался над их готовностью восторгаться всем экзотическим, русским. – Первые самолеты, господа, были построены в Москве в шестнадцатом веке при дворе Великого князя Московского Ивана Третьего. И звались они – 'змеевелы'!
От дорожной обочины, где притулился грузовичок с брезентовым тентом, на белый солнечный простор поляны вылетел велосипед, ярко и дико раскрашенный, с трещотками на спицах, с матерчатыми лентами за седлом. В седле, дико вращая педалями, трясся наездник в дурацком колпаке, в пестрых лохмотьях, увешанный бубенцами, погремушками, пустыми консервными банками. За ним бежал скороход, поддерживая на весу огромного перепончатого змея, – красного, золотого, зеленого, ярко пылающего под солнцем. Когда велосипед вырвался на поляну и, подскакивая, оставляя неровный след, натянул бечеву, скороход отстал, отпуская змея. Тот, волнуясь тряпичным хвостом, взмыл в синеву, заиграл, затрепетал, устремляясь в высокую лазурь, как фантастический, прилетевший на Русь дракон. Велосипедист с размалеванной хохочущей рожей что есть мочи крутил педали, оглашал поляну звоном и треском, а над ним ныряло, взвивалось, горело оперением, мотало волнообразным лоскутным хвостом пернатое диво. И все, кто был на поляне, кричали, улюлюкали, хлопали в ладоши, по-детски ликуя, приветствуя языческое божество, забавную игрушку, первобытную машину, сочетавшую хрупкий земной экипаж, летательный аппарат, пилота, управлявшего с земли своим изделием, а также солнечную снежную поляну, небесную лазурь и испуганную, летящую над лесом сороку.
– Давай, немец, снимай русского змеевела!.. – Кок подбадривал оператора, который страстно водил в небесах кинокамерой, ловя языческое божество, прилетевшее из неведомой запредельной сказки. Той, до которой так и не добрался отец оператора, что вместе с группой 'Центр' пришел под Москву в сорок первом году подивиться на русское чудо и теперь лежал в безвестной подмосковной могиле.
Лихой наездник обогнул поляну, вернулся на шоссе, и змей, теряя высоту и скорость, плавно опустился на распростертые руки подоспевшего скорохода. Что-то хлебниковское, молодое, первобытно- восхитительное чудилось Коробейникову в этой потехе, частью которой был и он сам. Как и все, ликовал, хлопал в ладони, улюлюкал, прославляя летающего небесного идола и земную священную колесницу.
– А теперь вы увидите народную гадалку, ведунью, предсказывающую судьбу по птичьему гребню, куриной ноге, ячменному зерну, – возгласил Кок. – Русская ведьма – 'куровея', как сказано о ней в 'Велесовой книге'.
От грузовичка стала приближаться женщина с распущенными волосами. В широкой домотканой юбке, с золотым обручем на голове, несла на плече коромысло, на котором покачивались две ноши, покрытые холстами. Таинственно улыбаясь румяным ртом, полузакрыв глаза, женщина вышла на поляну. Опустила с плеча коромысло. Отцепила обе поклажи. Обвела собравшихся проницательным вещим взглядом. Сорвала с поклажи холсты, и все увидели клетки. Яркие, как павлины, брызгая золотом, бирюзой, изумрудной зеленью, в клетках сидели волшебные птицы. Набухли алым их горячие гребни. Зло и пристально смотрели немигающие круглые глазки. Это были куры, разукрашенные художницей, которая, нуждаясь, не в силах заработать на хлеб живописью, съехала в деревню. Разводила кур, держала огород и хозяйство, в свободное время рисуя великолепные, по-женски щедрые и чувственные, ею самой придуманные цветы.
– Русская 'куровея' Ирина, – представлял ее Кок, заставляя изумляться немцев, итальянцев, французов, подталкивая вперед оператора с камерой. – Предскажет вам, кто когда умрет, кого Бог, а кого черт приберет!
Женщина стала отворять клетки. Вынимала птиц, ставила осторожно на снег. Куры, ослепшие от солнца и снега, завороженные собственной красотой, не расходились, горели на снегу, как слитки. Женщина запустила руки в растопыренные карманы юбки, извлекла полные пригоршни зерна. Метнула их в птиц, в собравшихся зрителей, в белизну поляны. Куры ожили, нацелились в упавшие зерна, стали клевать, тряся огненными зубцами на головах, оставляя на снегу трехпалые птичьи отпечатки.
– Зима будет снежной, а любовь будет нежной, – говорила ведунья, рассматривая узоры птичьих следов, словно в этом орнаменте отпечаталась сама судьба, водившая сказочных птиц по снегу, рассыпавшая по белизне золотой ячмень, управлявшая острыми ударами голодных клювов. – Реки ноне
