Войдя в зал, отец Лев воодушевленно оглядел многолюдье, жадно всасывая воздух сквозь бороду, словно наслаждался полузабытыми ароматами, впитывал запахи удалой молодости. На него смотрели, указывали пальцами. Ему нравилось оказаться в центре внимания, нравилось поразить ресторанную публику своим облачением, серебряным крестом на цепи. К ним подошел метрдотель, слегка озадаченный необычным гостем.
– Любезный, – попросил его отец Лев. – Сделай-ка нам два места, и, если можно, за отдельным столиком.
– Видите ли, мест нет, – замялся метрдотель.
– Любезный, я тебя попрошу…
Метрдотель что-то почувствовал в этой барственно-доверительной просьбе. Любезно сгибаясь, проводил их за уютный, около колонн, столик.
Официант, сама любезность, принял заказ. И скоро появился графинчик с коньяком, рыбница с лепестками семги и кружками лимона, блюдце с маслинами. Горячие порции были обещаны позднее. Коробейников не сопротивлялся, не перечил, не мешал отцу Льву наполнять рюмки. Оглушенно, покорно отдавал себя во власть злу, которое сам же и накликал, доверившись бесу.
Эстрада на время опустела. Оркестр, перестав оглушать своими гитарами, ударниками, синтезаторами, удалился на отдых. Наступившая тишина, прерываемая тостами и смехом за соседними столиками, побуждала отца Льва говорить:
– Миша, милый, что я хотел сказать… Вынашивал в деревенской глуши мысли о тебе… – Отец Лев жадно выпил рюмку. Зажмурился, закрыл глаза. Снова открыл, но лишь один глаз, синий, хмельной, безумный. – Тебе, брат, не нужно уходить из мира, хотя ты и 'не от мира сего'… Оставайся в миру, как Алеша Карамазов, и в этом сатанинском вертепе, вот именно в этом, этом, – он обвел пальцем ресторанный зал, – проповедуй Господа… А я тебе помогу… Я тебе помогу… – Он открыл второй глаз, такой же огненно- синий, безумный, озирая зал, но не гневно, не испепеляюще, а любовно, ревностно, как озирают отчий дом, куда возвращаются после долгих странствий. – А я, брат, решил, – постригусь… Строгим постригом… Если Андроника меня отпустит, даст развод, не замедлю постричься… И, знаешь, Мишенька, какая у меня заповедная мечта?.. Стать насельником Ново-Иерусалимского монастыря, где непременно, Божиим Промыслом, будет восстановлена обитель, и я поселюсь в той самой келье, где мы столько раз с тобой встречались, спорили, отыскивая, каждый по-своему, путь к Богу… И когда-нибудь, в старости, ты, исполнив в миру свой долг, пострижешься и приедешь ко мне, и я обниму тебя на пороге нашей кельи… – Он снова налил из графинчика и жадно, не закусывая, выпил.
Коробейников чувствовал, как сгущается беда. Являлась мысль вскочить, утянуть за собой отца Льва. Крикнуть официанту, чтобы не смел приносить коньяк. Крикнуть метрдотелю, чтобы помог отвести отца Льва на этаж, в номер. Но не было воли. Он был парализован тончайшими, разлитыми в воздухе ядами. И этот ресторанный воздух, сизый от дыма, испарений вина и пищи, тлетворного запаха духов и горячего пота, был пропитан бесовскими силами. Бес, невидимый, вездесущий, вселялся в пространство, во все целиком и в каждый малый его ломоть. Коробейников чувствовал присутствие беса, как уплотнение воздуха, в котором невозможно двинуться с места, будто воздух становился бетонным. Бес был повсюду. В пепельнице, куда отец Лев судорожно совал горящую сигарету. В рюмке, где блестели желтые капли коньяка. В красном, квелом лепестке рыбы. В графинчике с отвратительной скользкой жидкостью. Бес витал под потолком вокруг пепельно-мутной хрустальной люстры. Был в накрашенной белокурой женщине за соседним столиком, что хохотала, открывая голую шею. В плотоядных глазах ее кавалера, ухватившего волосатой рукой ее пухлую, усыпанную кольцами пятерню. Бес овладел официантом, в черно-белом одеянии похожим на пингвина. Метрдотелем, зорко, круглым ястребиным оком озиравшим свое заведение. Бес подбирался к большому серебряному кресту на цепочке, который шевелился на рясе отца Льва, словно его раскачивали невидимые косматые лапки.
– Тысячу раз прав Достоевский… Русский человек грешен, и любит свой грех, и тешится этим грехом, и с этим грехом летит в тартарары, в бездну, в погибель. Но, падая, обращает свой взор ко Господу и говорит: 'Господи, посмотри, сколь мерзок я и смраден… Нет мне прощения… Не щади меня, Господи… Я заслужил гнев Твой… Казни меня'. И, сказав это, продолжает грешить еще пуще, по-русски, без удержу, и, убыстряясь, летит в преисподнюю…
Разглагольствования отца Льва были прерваны появлением оркестра. Саксофонист, щегольской, лысый, с кручеными бакенбардами. Ударник со страусиной шеей, повязанной тонким галстучком. Гитарист в малиновой блузе, с черными усиками, похожий на знойного пуэрториканца. Ударили громогласно визжащую, стенающую музыку, заглушающую все остальные звуки. На подиум вышла певица, с открытой грудью, белая, с огненной помадой, черными наведенными бровями, что превращало ее лицо в сладострастную маску. Придвинула стебелек микрофона и громко, манерно, чувственно двигая ртом, запела модный ресторанный шлягер, под который хорошо побросать недопитые бокалы, недоеденные закуски, сорваться с места, кинуться в сумрачно-золотой, пьяный воздух, поближе к этому поющему, горячему рту. Прижиматься друг к другу в танце, пьяно целоваться, а потом, в неудержимой гульбе, заскакать, выталкивая вперед обезумевшие ноги. Дергаться, яриться, потеть, поскальзываться. Победно, с ощущением удальства и неотразимости, вести свою разгоряченную даму за столик, успевая больно и сладко прижать ей бок.
Все это происходило в зале, который весь разом сорвался с места и пошел ходить ходуном под шаманский бой ударника, болезненное нытье саксофона, рваные ритмы гитары, сладострастный, утробно- похотливый голос певицы.
– Красотка кабаре, – сквозь какофонию крикнул Коробейникову отец Лев, закручивая лихо ус. Притопывал под рясой сапогами, подергивал плечами, и было видно, что его неудержимо тянет пуститься в пляс.
Коробейников чувствовал разлитую вокруг субстанцию беса, неолицетворенного, пронизывающего собой живую и неживую материю, делающего ее ядовитой, огненной, жгучей, как прикосновение крапивы. Этим бесом был Саблин, хотя нигде не было видно его хохочущего лица, беспощадных глаз, язвительной улыбки. Но он был повсюду и всем. Липким, замшелым воздухом, влажным от пота и духов. Мокрыми зубами певицы в ее раскрытом темно-красном зеве. Хохочущей женщиной, у которой под мышками платья проступили влажные пятна. Пеплом на сигарете отца Льва, который он забыл стряхнуть, весело глядя на кавказца, обнимавшего разгоряченную соседку. Саблин был вездесущей субстанцией, которую вдыхал Коробейников, наполняя легкие парализующей тлетворной сладостью.
Танцующие в изнеможении разбредались по местам. Отец Лев стряхнул пепел, роняя его на скатерть. Схватил сигарету губами и жадно вдохнул. Коробейников увидел, как разгорается уголь в табаке, всасывается в глубь сигареты и через нее – в рот отца Льва. Воздух вокруг сигареты превратился в плотную закрученную воронку. Сквозь эту воронку бес, порождая в воздухе вибрацию, уплотнился и, как веретено, ввинтился в отца Льва. Вселившись, тут же сообщил ему силу, бодрость, офицерскую стать.
– Любезный… – поманил он официанта. – Возьми-ка вот это. – Он сунул официанту купюру. – Отнеси, любезный, в оркестр и попроси-ка их спеть что-нибудь нашенское, русско-цыганское… 'Ехали на тройке с
