бубенцами…' – изящным взмахом отослал официанта, как полководец отсылает в бой полки.
Коробейников видел, как официант подошел к подиуму. Передал гитаристу купюру, что-то сказал. Гитарист ловко сунул деньги в малиновую блузу. Вздернул в улыбку щегольские карибские усики, приблизил рот к микрофону и произнес:
– По просьбе присутствующего здесь батюшки, уважаемого святого отца, исполняется романс былых времен: 'Дорогой длинною да ночкой лунною…' – томно закрыв глаза, извлек из гитары рыдающий звук. Этот звук подхватила певица. Сложила на груди молитвенно руки, мучительно воздела брови, словно напев будил в ней дивные, неповторимые воспоминания.
Зал замер, внимая романсу. Романс, заказанный батюшкой в черной рясе с серебряным крестом на груди, порождал домыслы о загадочной судьбе священника, который, должно быть, прежде был боевым офицером, отчаянным гулякой, обольстителем женщин, но после таинственной истории, трагического случая, несчастной любви оставил мир. Сменил офицерский мундир на рясу. И только здесь, оказавшись случайно в ресторане, дал волю чувствам. Захотел услышать романс, под звуки которого столько было пролито слез, столько выпито вина, целовано столько сладостных губ.
'Так же вот без радости и скуки помню я ушедшие года и твои серебряные руки в тройке, улетевшей навсегда…' – заходилась певица, превращая рот в красный эллипс.
Отец Лев соответствовал представлению о себе зала. Закрыл ладонью глаза. Облокотился на локоть, уронив подбородок на ладонь. Откинулся назад, трагически мотнув головой. Коробейников видел, как поселившийся в нем бес разыгрывает сцену провинциального дурного театра. Бес закатывал в неутешной печали глаза. Бес хватался рукой за сердце, в котором воскресла незабытая больная любовь.
Зал наслаждался спектаклем, верил в него, не отрывал глаз от священника. Когда певица умолкла, все зааплодировали. От одного столика, где сидели сентиментальные и пылкие горцы, официант понес и поставил перед отцом Львом бутылку шампанского.
– Асс-падааа!.. – Отец Лев, шатаясь, приподнялся. Грассируя, изображая петербургского аристократа, обратился к залу и к оркестру. – В наши времена, асспадааа, была иная манера исполнения… Иной шарм, иной вокал… Если позволите, я вам исполню… – с трудом удерживаясь на ногах, к великому ужасу Коробейникова, двинулся к эстраде. Задрал рясу, обнажив сапог. Неловко впрыгнул, едва не упав, поддержанный гитаристом. – Любезный, – помотал он в воздухе пальцами, – си бемоль мажор… Полагаю, ты подхватишь мелодию… – ухватил микрофон. Вонзил в него растопыренные усы. Безобразно оскалил рот и выдохнул сумасшедшие хмельные слова: – 'Друзья, на тройке, полупьяный, я часто вспоминаю вас, и по щеке моей румяной слеза катится с пьяных глаз…'
Он помогал себе жестом, смахивал слезу, погонял лошадей, посылал воздушные поцелуи пролетавшим мимо красоткам. Ресторан ликовал, радостно ревел, хлопал, высвистывал. Это побуждало отца Льва петь громче, жестикулировать энергичней. Пленять, ослеплять, царить на этой упоительной эстраде.
– 'Я пью и в радости и в скуке, забыв весь мир, забыв весь свет. Беру бокал я смело в руки, пью, горя нет, пью, горя нет…'
Он показал, как подносит к губам пенный бокал шампанского, выпивает до дна, а потом разбивает по- гусарски об пол. И это великолепно воспринималось залом. Он и впрямь был великолепен в своей развевающейся рясе, наперсном кресте, с удалыми глазами, орущим ртом, который, путая и коверкая слова, ходил ходуном в пьяных гримасах. Утоляя неистовую, жившую в нем страсть.
– 'Не раз, проснувшись на рассвете, я спозаранку водку пил и на цыганском факультете образованье получил…'
Кончил петь. Стал раскланиваться, низко сгибаясь в поясе и роняя руки, каким-то особым, бог весть откуда в нем взявшимся эстрадным поклоном. Зал восторженно ревел. Кричали:
– Бис!.. Батя, давай еще!.. Врежь по полной, вот тебе сотенная!..
Теневики, сидящие в зале, торговцы кавказскими фруктами, командированные инженеры из Сибири, московские матери-одиночки, пришедшие скоротать вечерок, профессиональные куртизанки – все ликовали. Старались запомнить представление, чтобы потом многократно пересказывать, изумляя неверящих друзей и подруг.
У Коробейникова звенело в ушах – так раскален был воздух, в котором носился бес. Перепрыгивал на гибких ногах со стола на стол. Возносился и качался на люстре. Кидался на штору и повисал на ней. Скакал среди столов, запуская ловкую руку за вырез дамского платья. Сыпал в бокалы приворотную отраву. Вскочил на плечи отца Льва, поставил ногу ему на голову, хохотал и кривлялся, празднуя победу.
– Асс-падааа! – возопил отец Лев. – На 'бис' так на 'бис'!.. Как это водилось у нас на пляс Пигаль… Канкан, маэстро!.. – приказал он оркестру. Приподнял рясу, как долгополую юбку. Стал выбрасывать вперед сапоги, вилял непристойно бедрами, колыхал вперед и назад животом: – Север, юг, восток и запад!.. Север, юг, восток и запад!..
Коробейников видел, как встревоженно пошел куда-то метрдотель. Официанты сошлись стенкой, как футболисты, сурово поглядывая на расходившегося священника. Но зал ликовал. Поощряемый залом, отец Лев не унимался:
– Братья и сестры, а теперь я хочу обратиться к вам с проповедью, с какой обычно обращаюсь к моей скромной, смиренной пастве… Почитайте Бога, Отца нашего Иисуса Христа!.. Почитайте родителей своих и Святейшего патриарха… И не давайте поблажку этой мерзкой власти!.. Долой КПСС!.. Вечная память героям Белого движения!..
В зал влетел метрдотель, и с ним два милиционера. Направились к эстраде.
– Слава Долорес Ибаррури!.. Они не пройдут! – указывал перстом на милиционеров отец Лев. Те подбежали, стали сволакивать его с эстрады. Он отбивался сапогами, путался в рясе, выкрикивая:
– Аз есмь Альфа и Омега!.. Братья, любите друг друга!.. Будьте бдительны!..
Его выволокли в вестибюль. Коробейников устремился следом.
– А кто будет платить? – преградил ему дорогу официант. Коробейников, не считая, кинул на стол купюры.
В коридоре милиционеры тащили отца Льва к выходу, пугая изумленных иностранцев.
– Куда вы его?.. Он живет здесь, в гостинице… Это уважаемый человек… Просто перебрал… – пробовал урезонивать милиционеров Коробейников.
