Коробейников пел, испытывая к поющим нежность, любовь, безграничное доверие и благодарность за то, что суждено ему было родиться среди этих деревень и просторов, что он один из них, связан с ними глубинным родством, которое дает ему силы, наделяет добром, окружает его, и жену, и любимых детей невидимым хранящим покровом.
Застолье голосило шумно, мощно, сиплыми басами, густыми баритонами, тонкими бабьими вскриками. Коробейникову казалось, что их песня превращается в огромное ветвистое дерево, вырастающее из кровли в вечернее небо, и каждый голос, как струящаяся ветвь, и все вместе они обнимают молодые весенние звезды.
Он взглянул на Валентину. С поющим ртом, восторженными, счастливыми глазами, она кивнула ему. И этот кивок означал, что время испытаний миновало, что они опять неразлучны. Он подхватил ее слова, улетел ввысь, и там, в восхитительной живой пустоте, утратил имя и облик, превратился в безымянный свет, в сладкий восторг, обнимая весь мир любовью.
Вернулся в Москву, оставив семью в деревне. Работал в газете, много читал, учил наизусть стихи Ван Вея, восхищаясь их возвышенной нежностью и печалью. Был спокоен, уравновешен, почти безмятежен. Эта уравновешенность и обретенная гармония удивляли его. После всех потрясений, потери друзей и родных, душевного надлома, обернувшегося телесной болезнью, эта гармония снизошла сама собой, без видимых усилий с его стороны. Не потребовала искупительного подвига, глубинного покаяния, священной жертвы. Словно изрезанное, истерзанное бытие сдвинуло свои рваные кромки, и они сошлись, не оставив рубца, как сходится вода, разрезанная веслом. И только мучила мысль о Елене: носит его ребенка, живет в доме обманутого, оскорбленного ею мужчины, а он, Коробейников, отрекся от нее в своем благополучии и покое.
Не имея возможности видеть ее, боясь этой возможности, вдруг, среди майской Москвы, зеленых бульваров, в молодой нарядной толпе остро и сладостно ощутил ее присутствие. Так остро, что остановил машину и стал вглядываться в проходящих мимо женщин, страшась и желая увидеть чудесное, с тонкой переносицей, золотистыми бровями лицо. Ее не было в толпе. Он не смел приблизиться к ее дому на Сретенке, где она уже не принадлежала ему, где он от нее отрекся. Но она присутствовала там, где он мог беспрепятственно ощущать ее близость, не рискуя разрушить обретенное равновесие, причинить близким людям новые страдания. Ему захотелось уехать из Москвы за Подольск, где впервые, на осенней опушке, она ему отдалась. Там витал ее образ.
Он промчался мимо Подольска, где стояла дубровицкая церковь, каменные евангелисты читали свои известняковые книги, и был рыжий откос над рекой, где произошла жестокая неандертальская драка за право обладать женщиной, и эта драка показалась ему сейчас, среди зелено-золотых перелесков, нелепой, необъяснимой, не связанной с ее образом.
Он с трудом отыскал ту обочину, с которой начинался съезд на неровное, изрытое поле, куда осенью он направил машину, озаряя фарами рытвины, мокрую колею, остатки бурьяна. Сюда же, к предзимней опушке, он прикатил после их разрушительной ссоры, в поисках утешения, в надежде найти заветную перчатку, потеря которой привела к злоключениям.
Вышел из машины, ступил в лес. Все благоухало, струилось, расцветало. Осины стояли с нежно- зелеными, умягченными стволами, розовые, в пышных кудрях. К земле с высоты стекали душистые ароматы. Кусты бузины набухли бутонами. Орешник прозрачно свесил нежные, усыпанные пыльцой сережки. Папоротник выбрасывал из тугих засахаренных почек резные спирали. Земля была покрыта цветами, голубыми, белыми, красными. Фиолетовые хохлатки дрожали от легкого ветра. Медуницы вздрагивали, когда на фиолетовый цветок садился тяжелый шмель. Звездчатки белыми искрами разбегались по лесу. Желтые розетки жабника горели у сырых корней. И повсюду, зелено-желтые, стиснутые, переполненные соками, виднелись бутоны купавниц. Лес был пронизан солнцем, свистом птиц, шорохом бесчисленных жизней. Изумленный, он смотрел, как в редкой еще, прозрачной листве перелетают птицы. Как над цветами кружит желтая бабочка. Как падает с вышины, повисает на ореховой ветке розовая сережка осины.
Не было смерти, не было безжизненной железной окалины. Повсюду было цветение, благоухание, торжество возродившейся, плодоносящей природы. Это восхитило его. Ее перчатка проросла цветами, взлетела птицами, превратилась в живые лучи, в свисты, в нежнейшие ароматы. Она была здесь, во всем, в голубых и золотистых цветах, в дуновениях сладкого ветра, в проблеске солнца на молодой листве, в стеклянном взмахе птичьего крыла. Он чувствовал ее женственность, ее языческую красоту, божественное торжество. Она шествовала по лесу, ступая на цветы узкими босыми стопами. Ее прозрачное платье, не скрывавшее стройного тела, было усыпано цветами. За ней летели птицы и бабочки. От ее прикосновений распускались бутоны и почки.
Не было ссоры, предательства, мучительной разлуки. Была полнота их встречи среди восхитительной, связанной с ее обликом красоты.
Он опустился на колени, чувствуя сырость земли. Целовал цветы медуницы, резной лист папоротника, прохладный зеленый ствол дерева. Славил ее и любил.
58
В начале июня его внезапно вызвали в газету. Секретарша Урюкова, все эти месяцы не скрывавшая своего отчуждения, надменным взглядом, небрежным жестом воспроизводя отчуждение начальника, на этот раз была предупредительна. Радостно смотрела в глаза, улыбалась длинными губами, тем самым передавая важность предстоящего разговора. Урюков поднялся навстречу Коробейникову, протянул для пожатия руку.
– Я знаю, вам могло показаться, что вы находились в простое. Но я намеренно не нагружал вас заданиями. Знал, что вы изучаете материалы. Мне показали списки зарубежных изданий, которые вы затребовали.
– Мне хотелось глубже понять некоторые аспекты антикитайской кампании. – Коробейников чувствовал произошедшую в Урюкове перемену. Его повышенную любезность, интерес и внимание. Маленький бронзовый бюст Дзержинского с дарственной надписью был свидетелем их разговора.
– Как ваше здоровье? Оправились от болезни?
– Вполне.