Дети сновали рядом. Он поднимал сочный ком земли, в котором розовел жирный, подвижный червь. Показывал детям. Васенька норовил ухватить червя, вытащить его из земляного кома. Настенька укоряла брата: 'Червяков нельзя есть. Они невкусные'. Это останавливало и заставляло задуматься Васеньку.
В небе, в блистающей синеве, раздавался упругий, свистящий, нарастающий звук. Коробейников искал глазами, находил высокую вереницу летящих гусей. Сильные, страстные, стеклянно отсвечивая, они пролетали над деревней, стремясь на север, к просторным водоемам и рекам. Коробейников восхищенно показывал гусиную стаю детям. Васенька крутил головой, не мог отыскать птиц.
Вчетвером сажали картошку. Сначала натягивали шнур, перечеркивая прямой линией взрыхленную, с вишневым оттенком землю. Дочка и сын брали из ведерка картофельные клубни с проклюнувшимися ростками. Передавали Валентине. Та старательно укладывала вдоль шнура на одинаковых расстояниях. Коробейников тяпкой забрасывал клубни землей, создавая длинную грядку, внутри которой назревший клубень соприкасался с влажной, насыщенной теплом почвой, слабо вздрагивал, начинал невидимый рост. Работа шла медленно, дети играли клубнями, отыскивали в них сходство с курочкой, лисичкой, друг с другом. Настенька отыскала две большие картофелины с выступами носов и подбородков, радостно вскрикнула:
– А это мама и папа!
Валентина взяла человекоподобные клубни, ткнула их рядом. Забрасывая их землей, Коробейников с языческим суеверьем подумал, что это их живые фетиши, все лето проведут вместе в огородной гряде, взрастая, плодонося. Валентина угадала его мысль, улыбнулась.
Под вечер, когда красное солнце, окруженное бесчисленными медными паутинами, садилось за лес, они завершили посадку картофеля. Собирались поужинать в избе, но сосед Геннадий, в линялой гимнастерке, с коричневым загорелым лицом, позвал Коробейникова:
– Владимирыч, айда праздновать день Весны. Бабы стол накрыли, яишню поджарили.
Стол был накрыт у Маршалиных, через две избы в третьей, на просторной застекленной терраске, где собрались огородники, отсажавшие картошку 'под Май', готовившие огуречную рассаду 'под Победу'. Тут были сами хозяева Маршалины, степенный, трудолюбивый Петрович и его величавая, слывшая гордячкой, Раиса, разводившая коз, поросят и кур. Супруги Чижовы, он – железистый, гнутый, как заржавленный, но еще крепкий гвоздь, работающий почтальоном, – и Пелагея, державшая корову и телку, поившая детей Коробейникова парным молоком. Были Ивановы, Акимыч, совхозный плотник, рассудительный, иногда же вспыльчивый и крикливый, и Клавдия, шустрая, как куропатка, легкая на ногу, везде поспевавшая продавщица сельпо. Куликовы, Михалыч, громогласный, толстый мужик, всегда подвыпивший, рыбак и охотник, и его жена Марья, которая часто появлялась в доме Коробейникова, неся перед собой миску малины, прозрачно-алой, благоухающей, привлекавшей всех окрестных ос.
Геннадий, пригласивший их на трапезу, был вдовец, но с ним присутствовала высокая, с длинными руками и ногами, молчаливая Люба, на которую смотрели как на будущую жену Геннадия.
На столе было тесно от мисок, тарелок, разношерстных ложек и вилок. Красовались разносолы из прошлогодних огурцов и грибов, аппетитными горками высилась соленая капуста. Чернело несколько сковородок с желто-белой яишней и запеченными шкварками. Блестели бутылки водки, за которыми на своем гремящем велосипеде сгонял в лавку Чиж. Все расселись, чинные, отводя глаза от еды, с одинаковыми загорелыми лицами, убрав под стол натруженные земляные руки. Коробейников любил их всех, был благодарен за приглашение в их деревенскую общину.
Поднялся Акимыч, держа стопку с водкой. Обвел всех строгим взглядом:
– Значит, что я скажу. Поздравляю всех, что мы отсажали картошку. Хорошо поработали, дружно. Теперь покончить с огурцами и капустой, а дальше поливай и пропалывай. Значит, всем желаю хорошего урожая, чтобы жили мы дружно, помогали друг другу, а осенью, когда засыплем в погреб картошку, уберем огороды, опять встретимся на Празднике Урожая, – всем поклонился.
Чокнулись, выпили, мужчины с просветленными лицами, женщины, морщась от горечи, помахивая у ртов руками, словно отгоняли злой дух. Коробейников радостно, жадно выпил водку, подхватывая с тарелки запеченный желток.
Как всегда, после первой молчали, сурово жевали. Кулик деловито заметил:
– Между первой и второй промежуток небольшой.
Выпили еще одну, потом третью. Вдруг разом заговорили, загалдели, не слушая друг друга, торопились что-то сказать, важное, неотложное. О щуке, которая нынче хорошо нерестилась в озере. О пожаре, который случился в соседней деревне, но дом, слава богу, отстояли. О торговке в магазине, у которой растрата, и ее, по всему видно, засудят. О директоре совхоза, который смилостивился и позволил частникам обкашивать опушки. О какой-то Нюрке, которая стала курить, оттого и сделался выкидыш.
Коробейников охмелел. Сладко погрузился в неразбериху, гул, мужицкие споры, бабьи смешки. За террасой опустился густой, синий вечер с набухшей черемухой, с майскими жуками, с черной резной бахромой леса на долгой негаснущей заре.
'Хорошо', – думал он, глядя на Валентину, на детей, которым жена насаживала на вилки по кусочку жареной картошки.
– Эх, чего говорить без толку, давай споем! – встрепенулась Клавдия. – Маша, Куликова, запевай 'Хас- Булат…'.
Куличиха захватила побольше воздуха, подняла высокую грудь и истошно, режущим, истовым голосом завела:
К ней потянулись другие женщины, раскрывали рты, прикрывали глаза, наполняя песню силой, стройностью, отыскивая в ней свое место. Укоризненно, призывно глядели на мужиков, которым не хотелось прекращать разговоры, но которые умолкли при звуках знакомой песни, много лет звучащей над всеми застольями, яишнями, рюмками. Песня, спетая тысячи раз, давнишняя, завезенная с кавказской войны каким-нибудь усачом-кавалером, переиначенная чувствительным слободским песнопевцем, трогала Коробейникова. Он увлеченно пел, вплетал свою разноцветную нить в пестрый и красочный половик женских волнистых голосов, среди которых вдруг зазвучал громко и неправильно сиплый бас Кулика.
