черный снег, белый провал полыньи.
57
Коробейников медленно выздоравливал, прислушиваясь к звукам мартовского города. Утром хрупко и солнечно сверкали наледи, в форточке сгущалась ослепительная лазурь, к полудню рушились и звенели сосульки, мокрые асфальты пылали, как слитки, и машины проносились, словно катера, превращая лужи в пышные фонтаны.
Газета была полна антикитайских материалов. На границе у острова Даманский побывал военный корреспондент Наум Шор, 'отстрелялся' несколькими многословными трескучими репортажами с обилием пропагандистских штампов, в которых клеймились презренные китайские провокаторы, воздавалось должное героям-пограничникам, но не было глубинного анализа приграничных столкновений, картины реальных схваток, идеологической трагедии, столкнувшей в кровавом бою две коммунистические державы. Шор вкушал успех, гордился отлично выполненной престижной работой, в которой вновь обрел славу боевого, отважного репортера. Собирал у себя в кабинете сотрудников, в который раз с аффектацией рассказывал о боях, свидетелем которых стал, давая понять о пережитых опасностях и рисках. Охотно впускал к себе Коробейникова, переставшего быть конкурентом. Маленький, квадратный, с растрепанной седой копной, выпучивал бледно-голубые, окруженные рыжими ресницами глаза, бурно шевелил розовыми влажными губами:
– Остров длинный, ближе к китайцам, но по Пекинскому договору граница проходит по кромке китайского берега, значит, остров – несомненно наш, – обрисовывал он дислокацию. Передавал заученную хронику боя, повествуя о китайской засаде, о расстрелянных пограничниках, о бесстрашном 'бэтээре', примчавшемся на помощь товарищам и попавшем под выстрел гранатомета. – Нет, пусть не хают нашу молодежь. Замечательные, отважные парни!
Коробейников слушал рассказ, и в нем медленно вставали видения.
– На снегу красные наледи, как кровавые лосиные лежки… – сомнамбулически произнес он, чем вызвал паузу в бурном рассказе Шора, воззрившегося на него с изумлением.
– Конечно, самое странное видеть на китайцах наш советский символ – красную звезду. Я не удержался, снял одну. Вот, смотрите. – И он демонстрировал трофейную реликвию – пластмассовую, компактную звезду, с лучами более короткими, чем у советского аналога. Все трогали звезду, мистически ужасались крушению мифа о мировой солидарности коммунистов.
– Шапка собачьего меха, ледяной колтун в волосах, рана в черепе, и над раной звезда… – Коробейников говорил, как во сне, всматриваясь в таинственную сонную глубину, где плавали видения.
– Эти художества для беллетристов, – язвительно заметил Шор. – Репортаж требует быстроты и публицистики… Танк полковника Леонова пошел на выручку к острову и был подбит. Теперь его китайцы станут вытаскивать, чтобы снять секретный прицел. А наши водолазы станут его взрывать под водой…
– У танка трос размотался, волочился по снегу… Видимо, торопились, не успели трос увязать…
– Какой там трос? Не было никакого троса! – взыграл раздраженно Шор.
– Был трос. Волочился за танком, пока тот не ушел в полынью, – настойчиво повторил Коробейников и, чувствуя слабость, вышел из кабинета.
Не участвуя в антикитайской кампании, он внимательно следил за публикациями в своей и других газетах. Писалось об ужасающих эксцессах 'культурной революции', в ходе которой по приказу Мао Цзэдуна уничтожалась китайская интеллигенция, разрушались святыни и храмы, миллионы невинных людей подвергались истязаниям и пыткам, угонялись из городов в сельские общины, где проходили 'курс перевоспитания'. Газеты глумились над 'большим скачком', которым своенравный Мао хотел в кратчайшие сроки догнать и перегнать СССР: заставлял крестьян строить деревенские домны, выплавлять чугун, пригодный лишь для свалки. Приводились выдержки из знаменитого 'Цитатника Мао', где тот призывал 'готовиться к войне, голоду и стихийным бедствиям', утверждал, что 'винтовка рождает власть'. В публикациях настойчиво создавался отрицательный образ Китая, образ врага, как если бы завтра предстояло с ним воевать. Один острослов, насмехаясь над председателем Мао, употребил каламбур: 'спер-мао-тозоид'. Пропаганда была трескучей, тотальной. Возбуждала ненависть, страх, неуверенность. Не утоляла глубинного интереса к конфликту, сеяла панику.
Коробейников получил разрешение пользоваться 'закрытой' зарубежной прессой, приходящей в редакцию. В 'секретной' комнате международного отдела, при закрытых дверях, ему выдавали американские 'Тайм', 'Нью-Йорк тайме', 'Вашингтон пост', немецкие 'Шпигель' и 'Франкфуртер альгемайне цайтунг', переводы французских и английских статей. В аналитических обзорах, посвященных приграничному конфликту, говорилось о кризисе международного коммунизма, о возможности 'большой войны' между СССР и Китаем, о концентрации на границе с обеих сторон огромных армий, о строительстве приграничных аэродромов и укрепрайонов, о китайских шпионах, пойманных на Транссибирской магистрали, о новейшем советском оружии, чуть ли не боевом лазере, испытанном в ходе боев за Даманский. Особенно интересны были исследования советологов, утверждавших, что в результате конфликта и усиленной антикитайской пропаганды наметилось новое, невидимое глазу, сближение СССР с Западом, пошатнувшееся после 'чешских событий'. Читая этот анализ, Коробейников вспоминал разговоры, которые велись в кружке Марка Солима. Видел, что таинственный план 'Пекинская опера' развивается так, как его задумали 'мудрецы' в квартире на Сретенке. Терпеливо изучал материалы, не сомневаясь, что рано или поздно раздастся звонок Миронова и его пригласят на спектакль, где за первым последуют второй и третий акты 'Пекинской оперы'.
В самом конце апреля, в канун майских праздников, Коробейников запустил мотор красной, чисто вымытой 'Строптивой Мариетты'. Погрузил детей и жену. Набил багажник снедью, домашним барахлом, множеством ненужных, по его мнению, предметов, которые навязала ему Валентина. И они помчались мимо восхитительных весенних раздолий, розово-зеленых лесов, прозрачных голубых перелесков, предвкушая встречу с родной, всю зиму простоявшей без них, избой.
Береза была огромная, переполненная соками, с белыми сверкающими ветвями, в которых застыл изумрудный и розовый дым. Изба отсырела за зиму, казалась неуютной, недовольной их вторжением. Желая ее задобрить, Коробейников топил жарко печь. Валентина подметала, сгребала сор, стряхивала со стола сухих мертвых ос. Дети сновали по углам, разыскивая забытые, пережившие зиму игрушки.
Деревня копала огороды, готовилась сажать картошку. Повсюду, за заборами, дымились, горели груды ботвы. Соседи переглядывались, перекрикивались. У многих огороды уже чернели перекопанной рыхлой землей, были разлинованы аккуратными грядками. Некоторые дружно, семьями, вместе с приехавшими из города родственниками, сажали картошку. Коробейников всаживал лопату в землю, радовался силе неутомимых, воскресших после болезни мускулов. Сентиментально чувствовал в себе зов земли, голоса крестьянских пращуров, передавших ему по наследству эту земледельческую тягу. Видел, как дрожит и струится воздух над теплыми полями, в которых, невидимый, растворившийся на солнце, звенит жаворонок.
