оставила под крыльями зеленый оазис большого города. Двинулась вдоль пыльно-коричневых гор, над безжизненной степью, по которой тянулись ржавые морщины вечно сухих оврагов. Коробейников смотрел на радужный круг пропеллера, чувствуя, как неуклонно приближается неведомая, существующая помимо него реальность: изнемогающие от зноя солдаты, овечьи стада, степняки-погонщики с узкими злыми глазами, и огромная, с дрожащим языком, собака, и тусклый, в столбе солнечной пыли, транспортер, и все движется, сталкивается, направляется чьей-то волей в нужную кому-то сторону. Он, Коробейников, скоро коснется этой реальности, не изменив, не потревожив, лишь наблюдая ее прихотливый многомерный рисунок.
Талды-Курган, где опустился 'Ли' – нечто китайское звучало в этом самолетном названии, – был представлен унылым, известкового цвета, аэропортом, плоской степью с желтизной увядшей травы, разболтанным автобусом, в который устремились пассажиры, чтобы ехать к далекому, тусклому поселению, и двумя серыми юртами, похожими на старые мятые шапки. Возле юрт паслись овцы, маячил безнадежно- одинокий пастух, окаменевший среди недвижного зноя, сквозь который обморочно проступали горчично- желтые горы.
– Михаил Владимирович? – услышал за спиной Коробейников. По имени его назвал невысокий худощавый мужчина с невыразительным утомленным лицом, в неказистой рубахе и плохо проглаженных брюках. Своей невзрачностью, тихим голосом, неярким взглядом он напоминал немолодого учителя, всю жизнь занимавшегося однообразной, полезной и малозаметной работой. Или бухгалтера, привыкшего к бесконечному шелесту бумаг, к утомительным, неинтересным подсчетам. – Я – Трофимов Борис Тихонович. Мне поручили вас встретить.
Коробейников ожидал увидеть военного, пограничника, насыщенного информацией, возбужденного приграничными схватками, с которым, после первых же минут знакомства, можно будет завести разговор о сложившейся обстановке, наполнить первыми, пусть поверхностными знаниями, еще пустую копилку опыта. Встречавший его человек казался глубоко штатским.
– Вертолет немного задерживается. Пойдемте чаю попьем. – Он буднично пригласил Коробейникова куда-то в глубь здания. Провел в убогую комнатку с низким потолком, откуда свисали усиженные мухами 'липучки'.
Едва они уселись, в комнатку протиснулся тучный, потный казах в летной форме, должно быть, служащий порта, с подносом, большим чайником, двумя пиалами и горсткой конфет в вазочке. И по тому, как быстро тот появился, с каким почтением поставил пред новым знакомцем поднос, разлил в пиалки зеленый чай, сначала Трофимову, потом Коробейникову, стало видно, что Трофимов был не последним здесь человеком, и, возможно, внешность его была обманчивой.
– Как Москва? Как погода в Москве? – В этом обыденном вопросе, с которого начиналось знакомство, было нечто, что обнаруживало в Трофимове москвича, которому интересна погода в родном городе, где он давно уже не был.
– Прохладно. Дожди. Трава в деревне хорошая.
– Здесь дождик в марте прошел. Все зной, пекло. Лучше много не пить, а то пот будет лить. Если уж пить, то лучше зеленый чай, погорячее. – Он пригубил пиалку каким-то особым, неуловимо-азиатским жестом, закрыв от удовольствия измученные солнцем глаза. – Мне поручено вас опекать, Михаил Владимирович. Проследить, чтобы вас хорошо разместили, предоставили фронт работ. Ну и конечно, к вашим услугам информация, которой владею.
– Какая обстановка на границе? – Коробейников не замедлил воспользоваться обещанными услугами.
– Да какая обстановка? Нервная, я бы сказал. Уйгуры лезут на нашу сторону со своими стадами. Гонят в горы, где прохладней и трава сохранилась. А прогоны по нашей территории проходят. Раньше свободно их пропускали, а теперь, когда китайцы эти земли объявили своими, мы, естественно, их не пускаем. Ну и драки, и ругань, и все такое. Ребят-пограничников жалко. Иногда, после драк, в медсанчасть попадают. Оружие в ход не пускают. Никто из нас не хочет второго Даманского. Но не хотят ли китайцы? – вот в чем вопрос.
Полученный ответ не добавлял ничего к тому, что уже знал Коробейников. Не свидетельствовал об особой компетенции Трофимова. Такой ответ мог дать затрапезный депутат райсовета, на глазах у которого протекала приграничная жизнь. Но что-то слабо и тревожно просвечивало сквозь будничную интонацию ответа, умолчание, которое предстояло разгадать.
– Почему китайцы создают напряженность на этом участке границы? – Коробейников осторожно выспрашивал, добывая крохи информации, не об уйгурах и овечьих стадах, а о Трофимове, с которым предстояло работать.
– Да трудно сказать. По ту сторону границы живут уйгуры. Многие из них ушли из Казахстана в тридцатые годы, во время коллективизации. Здесь их родня осталась. Может, хотят использовать напряженность разделенного народа? Или побольше войск натолкать, чтобы с сепаратизмом уйгурским покончить? – Ответ был дилетантским. Из зарубежной прессы Коробейников знал много больше. Однако дилетантизм Трофимова казался неподлинным. Пыль раскаленных предгорий, придававшая коже кремневый оттенок, измученные солнцем глаза, не перестававшие щуриться, говорили о других, сокровенных, знаниях, которыми тот не желал делиться. – Ну вот и вертолет на подлете! – Трофимов указал в окно, где в бесцветном небе серым комочком возникал вертолет.
– Куда мы летим? – спросил Коробейников.
– Жаланашколь. На заставу.
Вертолет опустился недалеко от строения порта, окруженный пыльным сиянием, в котором плескались винты, мутно зеленел длиннохвостый фюзеляж с красной звездой. Трофимов опередил Коробейникова. Летчик в комбинезоне вынырнул из-под ревущих винтов, отдал Трофимову честь, нагнулся, что-то прокричал ему в ухо. Тот небрежно кивнул. Так мог кивать, принимая доклад военного вертолетчика, только человек, облеченный властью, с полуслова, сквозь свист винтов, улавливающий смысл боевого сообщения. Коробейников, задыхаясь от пыли, видя над собой солнечный шатер стали, забрался в салон, поместился у иллюминатора, подле желтой цистерны с горючим. Трофимов сел поодаль. Вертолет взмыл над войлочными юртами, пушистым стадом, пастухом, запрокинувшим в небо кофейную каплю лица. Через несколько минут остановился в бесцветной пустоте, подвешенный на стеклянной прозрачной нитке, а под ним, недвижным, медленно текли блеклые земли, лысые холмы, пустые русла, известково-белые солончаки, на которых сохранились едва заметные росчерки исчезнувшей жизни, заметенные пылью отпечатки древних цивилизаций.
В солнечной сонной недвижности звучала дребезжащая, монотонно повторяемая мелодия стальных винтов, алюминиевых заклепок, лепестков металла, в которых странно слышалось: 'степь да степь кругом…', кусочек русской песни, занесенной на стальных лопастях в безжизненную казахстанскую степь.
