похожи на других обитателей стеклянного дома, его кабинетов, лабораторий, операционных. Поднялись в лифте. Марк Солим, ориентируясь в коридорах и переходах, ввел его в просторную залу.
Окруженная стеклянными стенами, под высоким потолком, среди обильного света стояла барокамера – стальной, округлый белоснежный кокон с иллюминаторами, люками, герметическими дверями. Блестели хромированные детали. Сквозь корпус внутрь погружались трубы, электрические провода. Стояли красные и синие баллоны. Мерцали манометры, циферблаты. На экранах осциллографов пульсировали сигналы, бежали синусоиды, летали бесшумные светляки, оставляя гаснущие следы. На корпусе барокамеры висели телефонные трубки, по которым можно было переговариваться с находившимся внутри персоналом. В иллюминатор было видно, что внутри горит электрический свет, развернут операционный стол, сверкают люстры, разложены хирургические инструменты.
Вид установки поразил Коробейникова. Сделанная из стали, насыщенная приборами, подключенная к магистралям газа, электричества, системам связи, она была искусственным лоном, откуда должен был родиться ребенок. Была машиной, в которой соединялись живая материя и рукотворные механизмы. Реактором, в котором из газа, электричества, химических эликсиров создавался искусственный человек. Любовные страсти, приступы ревности, инстинкты продолжения рода, мучительная этика отношений были подключены к машине, анализировались с помощью осциллографов, циферблатов, чувствительных датчиков. Мегамашина, от которой он старался укрыться, спасаясь от нее в экзальтированных молитвах, неистовых страстях, стихийных порывах и творчестве, была вездесуща, проникла в святая святых, становилась искусственной маткой, откуда на свет был готов появиться его синтезированный сын. Это было похоже на помешательство.
К ним подошел доктор Миазов.
– Дорогой Марк, не волнуйтесь, все будет благополучно. Привлечены лучшие специалисты. Сама установка прошла экспериментальную стадию и уже включена в число апробированных методик. В барокамере принимали роды у племянницы нашего крупнейшего военачальника, не стану называть его имя. Здесь сделали пикантную операцию по удалению геморроя у одного из членов Политбюро. Так что вы не волнуйтесь, мой дорогой, все будет замечательно.
Миазов узнал Коробейникова, припоминая их недолгую встречу в салоне на Сретенке.
– Похвально, что вы не оставляете Марка в эту тревожную минуту. В такие минуты друзья должны быть рядом. Бог дарит Марку сына в столь зрелые годы. В этом есть что-то библейское, не правда ли? Мы сделаем все, чтобы сберечь этот Божий дар. – Он снова повернулся к Марку, пожимая ему руку. – Я буду следить за операцией. А пока мне надо уйти. – И он удалился, хрустя ослепительно-белым халатом.
В барокамеру проследовала бригада врачей, мужчин и женщин в зеленоватых облачениях, чьи лица до глаз были занавешены масками. Отворили овальную, как в борту самолета, дверь, захлопнули, породив мягкий удар воздуха, дохнувший сладковатым эфиром.
В иллюминатор было видно, как они окружили стол, перебирают инструменты, переставляют флаконы, поднимают и опускают дыхательный прибор с ребристой трубкой и маленьким вентилем.
Коробейников смотрел на ослепительную жестокую сталь, на пластмассовую маску с очертаниями рта и губ, и ему становилось невыносимо. Какая-то жуткая, непреложная закономерность привела его к барокамере из давнишнего, чудного вечера, когда они с Еленой летели по ликующей Москве с разноцветными фонтанами света, и он восхищался ее близким прекрасным лицом, белой шеей, пленительными глазами, отражающими блеск и сверканье города. Их любовь, красота ее божественного тела, там, на темной опушке, среди бесшумных шаровых молний, и в зеркальной спальной на розовом покрывале, и в рубиновом свете догорающего камина, – все это превратилось в муку, истерику, нестерпимую боль и позор, в страшную сталь хирургов, в пыточную маску для ее утомленного, измученного лица.
– Везут, – тихо, беспомощно ахнул Марк Солим. Умоляюще взглянул на Коробейникова. – Я вас прошу, встаньте поодаль, чтобы она вас не заметила. Пусть видит только меня.
Коробейников отступил. Видел, как из коридора два санитара толкали высокую каталку, на которой под белой простыней лежала Елена. Бледное, с заостренным носом лицо, повязанная косынкой голова, высокий живот, босые, из-под простыни, ноги. Коробейникову стало обморочно от жалости, вины и беспомощности. Хотелось кинуться к ней, коснуться, не отдавать во власть сильных, энергичных людей, управлявших машиной.
Марк Солим подошел к ней, склонился, заслонив ее лицо пепельной шевелюрой. Было видно, как он взял ее руку в свою, целовал ее пальцы, что-то говорил непрерывное, нежное, бормочущее. Она протянула руку, коснулась его волос. Он отступил бессильно. Каталку втолкнули в распахнувшуюся дверь барокамеры, которая снова герметично захлопнулась. До Коробейникова донесся слабый хлопок воздуха, в котором среди эфирных дуновений было и ее дыхание.
В круглые стекла было видно, как каталка встала рядом с операционным столом. Санитары стянули с Елены накидку. В белой рубахе, с большим животом, она приподняла голову, оглядывая люстры, инструменты, лица хирургов в масках. Санитары ловко и грубо, подхватив ее за ноги и плечи, перевалили на стол, и Коробейников разглядел на ее лице мимолетное страдание.
Это он, Коробейников, был причиной ее страдания. Он сопроводил ее в стальную бездушную капсулу. Подключил к газопроводам и линиям электропередач. К антеннам космической связи и шахтам тяжелых ракет. Опутал железными дорогами и бетонными эстакадами. Беспомощная, белая, с босыми ногами и большим животом, она лежала внутри громадной машины. Окруженный огнями и сталью, в ней притаился младенец.
– Она не знает, что вы здесь, я не сказал… Она меня утешает, а должен бы я ее. – Марк Солим горестно смотрел на Коробейникова, как на единственного у кого мог искать сочувствия. Оба они, по разную сторону иллюминатора, всматривались в глубину железного кокона.
Там дрожали стрелки манометров, менялось давление, мигали красные и зеленые огни. Врачи напоминали подводников, управлявших лодкой, уводивших ее в бездонную глубину, в немые толщи. Елену уносило в пучину от них обоих, а они оставались на пустом берегу, одинаковые в своей обездоленности.
Коробейников отходил от круглого стекла, в котором горел ослепительный свет и виднелись хирурги. Запрещал себе смотреть. Вновь подходил, толкаемый мучительной силой, безмолвным и грозным возгласом: 'Смотри!'
Видел, как совлекли с нее рубаху, и она осталась под лампами в ослепительной наготе, с большими, оплывшими на сторону грудями, выпуклым животом, на котором от пупка пролегла темная полоса. Обжигался, слеп от этого запретного зрелища. Отходил, отворачивался, не умея молиться, вызывая в душе самые светлые, животворные образы. Направлял их в круглое, наполненное светом стекло. Цветы иван-да- марьи, фиолетово-желтые, в лесной колее с тяжелой блестящей водой. Синяя речка с прохладной кувшинкой среди глянцевитых плавающих листьев, у которых ныряет маленькая юркая уточка. Утренняя
