посланцем другого мира. По наущению свыше привел на волшебный остров.
Он стоял у могилы, окруженный зеленым туманом распускавшихся кладбищенских деревьев, сквозь которые мерцала озерная синь. Чувствовал необычайный прилив тепла, нежности, безмолвной ласки, которые изливались на него. Эта была нежность живого, любящего его сердца. Ее источником была не могила, нежность изливалась не из глубины земли и разноцветые крокусы, а ее средоточие находилось выше, на уровне креста, где прозрачно сгущался воздух, и что-то брезжило, трепетало, дышало, посылая ему теплые волны. Это поразило его, увлажнило глаза. Было удивительно и неправдоподобно, чтобы кто-то столь чисто и благодатно любил его, взрослого, плотоядного, изъязвленного грехами и пороками, сластолюбца, циника, бессердечного игрока, не ведавшего сострадания и сочувствия, — чтобы кто-то любил его во всем его несовершенстве и гибельном падении. Обнимал, прощал, шептал утешающие, исполненные нежности слова.
Все странно смешалось в нем, расплылось, то ли от близких слез, то ли от струящегося над могилой воздуха. В душе проходило борение. Демоны, попав в напоенное чудным светом пространство, испуганно встрепенулись, нахохлились, недовольно расширили раскормленные холеные тушки, и он ощутил это, как удушье. Теплые струи проникали в него, проливались в кровь, окрашивали ее в золотистый цвет. Демоны, пугаясь этой божественной теплоты, впрыскивали в кровь чернильную муть, темные душные яды, от которых наступала немощь. Он как бы раздвоился, его суть распалась на две половины, которые противоборствовали, проникали друг в друга. Одна старалась вытеснить другую, и он был полем брани. Он был, как весенняя луна, одна половина которой дивно серебрилась, словно круглое зеркало, а на другой, погруженной в мрак, темнели провалы и пропасти. Не в силах выдержать этой брани, он вышел с кладбища, оставив позади источник благодатного тепла.
Шел по улице, вдоль тесных, с маленькими огородами домов. В обе стороны выгибалась в небо суровая бескрайняя синь, от которой кружилась голова. Остров, высокий и крутой с одной стороны, снижался, переходил в отмель, узкую, уходящую в озеро косу, у которой чернели сараи, склады, темнела пристань, круглились бортами просмоленные баркасы и лодки.
На лавочке, перед крашеным палисадником, сидел старик, смолил цигарку, щурился в озеро, где сыпались и бежали бессчетные блески. Ноги старика были в стоптанных валенках, тело укутано в теплую стеганку, на голове белесая фуражка, а руки, державшие цигарку, и лицо, обращенное к озеру, были коричневые, морщинистые, с древесными трещинами, зазубринами, напоминали колоду, на которой долгие годы рубили, колотили, строгали, высекая рубцы и метины.
— Здравствуйте, — поклонился Стрижайло.
— Здорово, коли не шутишь, — отозвался старик. Вглядывался в него против солнца, — Чтой-то раньше тебя не видел. Ты, часом, ни ученый? Ни по рыбным делам?
— По рыбным, — ответил Стрижайло, удивляясь старику, угадавшему в нем странную зависимость от водяных существ, — рыбы-палтуса, странствующей в теплых морях, эмбриона в банке, выраставшего из рыбьей икринки, Человека-Рыбы, так странно исчезнувшего, не пославшего о себе весточки.
— Рыбы в озере мало стало, — старик пускал в Стрижайло сладкий синий дымок. — Раньше в это время в Псковском озере снеток валом шел. Скотину снетком кормили, в Москву, к кремлевскому столу отправляли. Летом лещ был, что твой противень, килограмм на шесть. Зимой подо льдом окунь, плотва, ерш, прямо мороженных на рынок возили. А теперь — худо. Мужики здесь, на Псковском, почти не ловят. В Чудское на путину ушли. Отчего, скажи, рыба пропала? Атом ее погубил, или удобрения с полей потравили, или от наших грехов уплыла?
— Скорее всего, от грехов.
— И я так думаю. От грехов человеческих и рыба, и птица, и зверь бежит. Скоро земля пустой станет, один грех на ней расти будет, — старик был философ, много что повидал на веку. Теперь он сравнивал нынешнюю и былую жизнь, которые были явлены ему этой озерной синевой с бегущими вспышками солнца. Лодки, корабли и баркасы, сновавшие по озеру, не оставили следов на воде, но нарезали множество глубоких морщин и линий на коричневом лице старика.
— Вы сказали, рыбаки в Чудском, на путине? Когда вернутся?
— А сегодня, к обеду. Вчера из озера гонец пришел, сказал, чтоб встречали. Вон бабы бани топят, чистые рубахи мужикам готовят. В магазине с утра всю водку разобрали, — старик кивнул на свой дом с палисадником, за которым пробегала крепкая, простоволосая женщина. Торопилась к бане с дымящей трубой, и на лице женщины было радостное нетерпение, жадное бабье ожидание, предвкушение долгожданной встречи.
Стрижайло поклонился старику и пошел дальше, к спуску, вдыхая студеный ветер, запахи свежей травы, в которых таяла струйка выпущенного стариком табачного дыма.
Спустился к воде, пахнущей свежестью, водорослями, рыбьей молокой, и уселся на прохладный розовый валун, вслушиваясь в тихие плески, посвисты, крики далеких чаек. Отмель клином погружалась в озеро, чуть просвечивала сквозь синеву, исчезала в разводах ветра. Далеко, через пролив, снова всплывала песчаным клином, переходя в плоский соседний остров, сплошь поросший травой, безлюдный и недоступный, ярко-зеленый. Его появление на острове по-прежнему казалось чудесным, требовало поступков и мыслей. Но ничто не побуждало к поступкам, и хотелось сидеть среди плесков и посвистов, без мыслей, без воспоминаний, отдаваясь на волю безымянной возвышенной силы, перенесшей его на синее Псковское озеро.
Он услышал за спиной мычанье, бабьи крики, шуршанье песка. Наверху, перед спуском топталось несколько коров, невысоких, плотных, раздраженно мычавших, — мотали хвостами, мерцали глазами, в которых отражались все те же озерные блески. Женщины из соседних домов выгоняли скотину на улицу, беззлобно покрикивали, понуждали хворостинками выйти коров из палисадников, присоединиться к небольшому стаду. Другие животные с тревожным мычанием, подходили с отдаленного конца улицы, теснили собравшихся, сгоняли на спуск. Коровы шумно повалили вниз, рассекая копытами дорогу, трясли пустым выменем, заполняя берег красно-рыжими телами, глазастыми головами, мотающимися рогами.
Из стада к воде вышла небольшая, золотистая корова. Нюхала воду, вглядывалась в соседний зеленый остров, шевелила большими влажными ноздрями, всасывая ароматы далекой недоступной травы, жадно облизывая языком большие мягкие губы. Стала входить в озеро, по колено, по грудь. Оглядывалась на стадо, протяжно мыча. Другие коровы шли следом, наполняли отмель дышащими боками. Оседали по брюхо в воду, расталкивая вокруг водяные круги. Передняя корова забрела по горло, так что над водой возвышалась одна рогатая голова и тонкая полоска золотого крестца. Поплыла, мягко, плавными толчками, гоня перед собой стеклянный бурун. Другие коровы следовали за ней, погружались в озеро, начинали плыть, удаляясь от берега, наполняя студеную синеву горячими красно-золотыми телами.
Стрижайло с изумлением смотрел на уплывавших коров. Зрелище было прекрасным, — густая лазурь, рогатые красные животные, стеклянные буруны, расходящийся пенный след. Все было волшебно, подтверждало таинственность промысла, что привел его на остров, где покоится дивный старец, деревенский философ рассуждает о вселенском грехе, обитают плавающие коровы, которые, — все можно ожидать, — вспенят вокруг себя озеро, расправят широкие красные крылья и всем алым стадом улетят в небеса.
Коровы медленно удалялись, краснея среди синевы. Достигли соседнего острова. Выбредали из озера, отекая солнечными ручьями, поджидая отставших. Издалека через пролив доносилось их мычание. Стадо вышло на берег и ушло в зеленую глубину острова, где было обилье травы, растаяли среди солнечной зелени. Восхищенный, умиленный, Стрижайло поднялся с камня, побрел по берегу.
Обошел остров по узкой кромке, под песчаной кручей, где длинные, прикованные цепями, наполовину в воде, лежали лодки, круглились разноцветные валуны, вылизанные волнами, испачканные птичьим пометом. И все не мог оторваться от синевы, — густая в середине озера, дальше, вдали, она превращалась в голубой белесый туман, сливалась с небом. Где-то там, невидимые, двигались челны рыбаков, шумели паруса, стучали моторы, приближались к родному берегу.
По отвесной тропинке поднялся на гору и очутился вновь у знакомого кладбища, похожего на зеленое, опустившееся на остров облако. По другую сторону улицы стояли дома, среди них — крохотная, покосившаяся избенка с ветхим крылечком и подслеповатыми оконцами. На крыльце появилась худая немолодая женщина, по виду монашка, в долгополом облачении, темном платке. Улыбнулась с крыльца.
