Зверинец между тем пополнялся все новыми особями. Круцефикс отливал змеиной чешуей, стелился пустынной гадюкой, сворачивался в клубок, поднимался на хвост, открывая зев в маленькой костяной голове, где трепетало шипящее жало. Укрывался в белом конском черепе, терпеливо дожидаясь, когда престарелый князь поставит ногу на кость умершего любимого коня. Извиваясь, он подполз к Луизе Кипчак, проструился по голой ноге вверх к колену, нырнул под платье, и все ждали, что красавица вскрикнет от смертельного укуса. Но змей с библейских времен умел обращаться с женскими прелестями, поэтому лицо Луизы изобразило сладостную негу, и она, повернувшись к Малютке, обморочно прошептала: «Адам!..»
Прокурор Грустинов превратился в африканского бегемота. Тряс кожаными, в морщинах и трещинах боками, валялся в грязи, открывал громадную, розовую, полную белых клыков пасть. Погружался в гнилую теплую воду, выставляя чуткие вулканчики ноздрей, из которых выдувались липкие пузыри. Прочав-кал к Луизе Кипчак, неся на спине гору мокрой глины. Ткнулся в колено губастой харей. Полез было под подол, но получил удар пяткой в лоб, мотнул башкой и послушно побрел на место.
Спикер Грязнов принял обличье ежа. Елозил острой мордочкой, чихал, мерцал темными глазками, цокал коготками. То зарывался в груду палой листвы, и там раздавался беспокойный шорох. То выкатывался клубочком наружу, неся на иголках вялый грибок, сухой листик, сладкую ягодку. Шмыгнул к Луизе, натолкнулся на сброшенную туфельку. Сжался в колючий шар, который понемногу раскрывался, умягчался, освобождая пугливое любопытное рыльце. Полез целоваться, скобля гладкую белую ногу смешными коготками, милостиво допущенный к пышному приоткрытому бедру.
Есаул увидел, как пробирается меж столов высокий статный помощник Малютки, неся на вытянутой руке мобильный телефон, в полупоклоне, почтительно, словно крохотную икону, которая переливалась голубоватыми огоньками. Поднес к Малютке:
— Франц Егорович, вас вызывает центральный офис! — протянул хозяину священную ладанку.
Малютка приял в кулак драгоценную вещицу. Казалось, сожмет, она хрустнет, как раковина, и на ладони, среди хрупких осколков, останется розоватый моллюск.
— Слушаю… Что-что?.. Когда?.. На каком участке?.. Какие жертвы?.. Говорил вам, мать вашу, аварийная шахта, воздержитесь от эксплуатации!.. Рентабельно, хуябельно!.. Теперь на меня двадцать трупов повесят!.. А я сказал: заткнись!.. На хер мне твои советы!.. Жди распоряжений!.. Сейчас позвоню в Воркуту!..
Он стал подниматься, желая покинуть шумную залу и перейти в тихое помещение, чтобы оттуда выяснить размеры случившейся на шахте аварии. Но Луиза Кипчак зорко, хищно блеснула глазами, схватила его за руку:
— Франтик, ты куда?
— Да тут такое несчастье. На воркутинской шахте авария. Двадцать горняков завалило. Видимо, насмерть. Пойду выяснять, как случилось.
— Останься, Франтик. Не нарушай нашу чудесную игру. Не делай всех нас жертвами этой ужасной аварии.
— Не могу, дорогая. Надо узнать. Там же люди, их женщины, дети. Надо организовать спасательные работы.
— Франтик, работы организуют без тебя. Здесь тоже люди и женщины. Не нарушай наш прелестный праздник.
— Я пойду. — Он стал подыматься из кресла, переступая через какого-то телеведущего, изображавшего таксу.
— Останься, приказываю! — гневно воскликнула Луиза Кипчак.
— Извини, я пойду.
— Ах так! — И она влепила мужу пощечину, столь громкую, что было слышно во всех углах зала.
Малютка сник, как укрощенный дрессировщицей зверь. Послушно уселся. Луиза ослепительно улыбалась, гладила его по загривку, приговаривая:
— Вот и умничка!.. Хороший, хороший!.. Представление продолжалось.
Телемагнат Попич превратился в большого пестрого дятла с рябыми крыльями и красным хохолком. Долбил костяным носом ножки столов и стульев, выковыривая из них спящих личинок. В подставленное колено он так сильно долбанул клювом, что Луиза вскрикнула и вышвырнула дурную птицу на палубу.
Министр оброны Дезодорантов изображал дохлую, всплывшую в проруби рыбу, задохнувшуюся от замора. Лежал на боку, картинно утопив квелый хвост. Мертвенно смотрел немигающим круглым глазом. Разлагался, полнился червячками и пиявицами и был так неаппетитен, что его не допустили к ноге и место, где он успел побывать, побрызгали духами.
Зато Куприянов великолепно преобразился в крокодила. Длинный, зазубренный, с зеленоватой шершавой кожей и могучим хвостом, словно торпеда, пересекал мутные воды Лимпопо. Набрасывался с урчаньем на зазевавшуюся у водопоя антилопу, вонзал в шелковые бока пилообразные зубы, тащил кричащую жертву на дно, превращая омут в кипящее месиво, окрашенное ржавой кровью. Он был так привлекателен, так желанен, что Луиза Кипчак протянула обнаженную ногу с нежными шевелящимися пальчиками. Куприянов, он же аллигатор, покрывал поцелуями узкую стопу, розовую пятку, сахарную белую косточку, хрупкую лодыжку, волнующую икру, перламутровое колено, белое сильное бедро, все выше и выше, легонько отбрасывая шелковый подол, пока не открылся таинственный уголок божественного тела, где завершалась нога и начиналось нечто, что было усыпано бриллиантами, которые сверкали, словно летящая по небу россыпь звезд. Луиза томно закрыла глаза, положила белоснежную руку на голову Куприянова, поощряя его нетерпение.
Но с кресла вскочил ревнивец Малютка. Превратился в гигантского косолапого медведя. Дико взревел, когтистой лапой отшвырнул крокодила. Сгреб в охапку молодую женщину, точно так же как его сородич поступил с пушкинской Татьяной Лариной. Под восторженные клики гостей повлек ее в каюту, откуда на весь теплоход прозвучало:
— Здесь и сейчас!..
Глава четырнадцатая
Степан Климов очнулся после тупого удара в голову. Близко у глаз лежала пластмассовая каска с горящей шахтерской лампой. Белый луч мертвенно ярко упирался в каменную глыбу. В полосе света летала пыль. Нога болела, в глазах была резь, на зубах скрипел дробленый камень. Приходя в себя, он понял, что случилось то страшное, что витало над ним каждый раз, когда опускался в шахту, тонкой прослойкой страха, подобно кварцевой жилке, залегало в уме. Случился метановый взрыв, и его завалило. Он замурован в каменной подземной дыре, над ним гигантская толща, вокруг непроницаемый камень, и тесный объем, в котором находилось его побитое тело, сжимается от непомерной тяжести.
«Стоп… Спокойно… Живой… Откопают… Свои своих не бросают…» — Он старался одолеть ужас, унять озноб. Знал, что весть об аварии разнеслась по шахте, по городу. Уже мчатся бригады спасателей, опускаются в ствол, пробиваются к месту завала, — отбойные молотки, огнетушители, шланги с водой, баллоны с кислородом, — все направлено в дело. К нему уже рвутся товарищи, и он станет им помогать — пробиваться навстречу.
Степан нахлобучил проломленную каску, из которой, как белое лезвие, бил луч. Ощупал разбитую ногу.
Ухватил торчащий обломок камня, отвалил. Услышал, как зашуршали, забили в каску мелкие камни, и было страшно, что свод обвалится, накидает ему на плечи острые глыбы. Он ощупывал обломки, раскачивал, извлекал, как огромные гнилые зубы. Оттаскивал в сторону.
Пробирался туда, где навстречу сквозь осыпи и завалы приближалась подмога.
«Свои своих не бросают…» — думал он, ломая ногти о камень, отваливая ломти породы. Выбился из сил. В каменной дыре, где он оказался, стало душно. Работая, он выпил весь воздух, надышал в пещуру свои горячие ядовитые выдохи.
Натянул кислородную маску, жадно всасывая сладкую струю кислорода. Свет лампы был бел и ярок. Камни, которые попадали в луч, казались осколками луны, шершавыми метеоритами. Он хватал их цепкими
