каждый куст, и, когда мы с факелами в руках оглядели последний клочок земли, уже совсем стемнело. Все кругом было покрыто копотью.
Я подошел к отцу Лазарю.
Он стоял на границе выжженного участка и смотрел в пламя.
Полы его одеяния обгорели, но он не обращал на это внимания. Услышав мои шаги, он обернулся.
— Нелегкий день сегодня выдался, мальчик мой, — сказал он.
Я кивнул.
— Да, святой отец.
И, набравшись храбрости, спросил:
— Что это было?
Он рассеянно ответил:
— Кто знает? Иногда на поселки нападает всякая тварь. Полагаю, им в лесу голодно. Или они размножаются слишком обильно… не знаю. Но они по своему безобидны. Следует отличать то, что угрожает всего лишь нашим телам, от того, что угрожает нашим душам. Самой сущности человека.
— Оборотни? Бесы?
— Да, мой мальчик. Вот кого нужно страшиться, а значит — уметь распознавать, — сурово ответил он. — тех, кто рыщет повсюду, тех, кто похищает наши души, тех, кто извращает наш телесный облик прежде, чем мы отправляемся в последнее плавание.
— Они тоже приходят из леса? Как и эти вот штуки?
— Из леса… или из моря… Боюсь, — буднично закончил он, — что они обитают повсюду. И, к сожалению, способны принимать самые разные формы.
— И… человеческий облик тоже?
— Любой, и человеческий в том числе. Но это не люди. Это оборотни. Согласно преданиям, Господь проклял их еще на заре человечества.
Он больше ничего не говорил, но этого уже и не требовалось.
Мне казалось я вижу власть и силу, и ношу ответственности, гнетущую его слабые плечи, и понимание, озаряющее его, точно ореол бледного света.
— Я… если вы захотите взять меня в обученье, святой отец…
Было темно, но мне казалось, я вижу, как он улыбается.
— Я ждал этого, мальчик мой, — сказал он. — Ну что ж… осенью переберешься ко мне. Я объявляю тебя своим учеником.
Странно — до сих пор я все маялся, не знал, на что решиться, а тут вдруг успокоился, будто и впрямь почувствовал себя на своем месте.
Теперь мне было плевать на насмешки сверстников — тот я, над которым они смеялись, не имел к нынешнему никакого отношения; и, хотя обучение должно было начаться лишь осенью, мне достаточно было лишь самой мысли об этом, чтобы чувствовать себя почти счастливым. Матвею еще на какое — то время пришлось задержаться внизу, на побережье, в ожидании, пока на замену ему не придет кто — нибудь из трудоспособных членов общины — в поселке всегда оставалось несколько человек — чтобы присматривать за хозяйством, и на случай всяких непредвиденных неприятностей, вроде недавней.
Сам я был уверен, что отправлюсь наверх вместе с отцом Лазарем, раз уж так вышло, но, к моему тайному удивлению, никто об этом и речи не завел. Сам же отец Лазарь, который, вроде бы, присматривался ко мне до того, как все решилось, теперь, казалось, и вовсе перестал обращать на меня внимание — словно я больше не представлял для него интереса.
Обида мешалась у меня в душе со страхом и уязвленной гордостью — и когда священник отбыл на летнюю стоянку, я лишь проводил повозку взглядом, но не сказал ни слова.
Матвею я тоже ничего не сказал — сначала был слишком растерян, а потом мне просто стало неловко, что все так повернулось.
На прибрежной полосе оставаться было опасно — летние бури бушевали все сильнее, а один раз я увидел огромную приливную волну — она надвигалась, точно стеклянная стена, сквозь которую просвечивало солнце. На центральной площади, на прилегающих к ней улицах было так пусто, что, когда я выходил вечерами на крыльцо общинного дома, я, казалось, слышу стук собственного сердца.
В единственной освещенной комнате уютно мерцала лампа с промасленным фитилем, и оранжевый огонек казался таким теплым — в особенности по сравнению с холодноватым светом, который испускало ночное море — невидимое отсюда, оно отбрасывало на низкое небо бледное зарево.
И тут я услышал тихий — тихий переливчатый свист. Он шел откуда — то со стороны моря — мерный гул прибоя почти заглушал его.
Я прижался к стене общинного дома — она еще хранила дневное тепло и казалась надежной, точно крепкое человеческое плечо, — но не двинулся с места.
Там, на берегу, что — то происходило.
На свист кто — то отозвался — таким же тихим, сладостным свистом, он шел на этот раз откуда — то со стороны скал. Повсюду на побережье в теплой ночи перекликались нежные, плачущие, зовущие голоса.
На этот раз я не выдержал — бросился в дом. Матвей уже спал — он подхватился, когда я начал трясти его за плечо.
— Да что случилось? — спросил он наконец.
— Матвей, там на побережье, кто — то… свистит.
— Свистит?
Он накинул на плечи куртку и вышел со мной на крыльцо.
Мне стало не по себе — не оттого, что я услышу эти ночные голоса, но оттого, что не услышу их. Он подумает, что я вконец спятил — что все это мне примерещилось.
Но свист раздался вновь — на этот раз совсем поблизости, и мне даже показалось, что в высокой траве, окружающей площадь, мелькнуло темное гибкое тело.
— Ты видел? — спросил я шепотом.
— А, это… — сказал он спокойно, — это морской народ. Они выходят из моря в летние ночи для брачных игр.
— Это… демоны?
— Никто не знает. Не думаю. Скорее, просто животные, которые приплывают сюда вместе с летними течениями.
Он усмехнулся.
— Ты что, никогда не слышал про жителей моря?
— Но я считал… что это просто выдумки. Сказки.
— Ходят слухи, что они свистом заманивают людей в море — играть. И очень удивляются, когда те тонут — вместо того, чтобы веселиться вместе с ними. Но я в это не верю. Я видел их несколько лет назад. Они боятся нас.
— Они придут сюда?
— Не говори глупости.
Он зевнул.
— Если тебе так уж страшно, закрой дверь изнутри.
На всякий случай я закрыл и ставни.
Наутро жители моря исчезли — наверное, уплыли с отливом, — и я бы и сам решил, что они мне привиделись, если бы не отпечатки следов на побережье — пока их не успел зализать ветер, я отчетливо разглядел их. Нечто вроде босой ноги — только пальцы длиннее наших, а между пальцами — перепонки.
Мысль о том, что море принадлежит не нам, не произвела переворота в моем сознании; вода — кормилица и богачка, тем не менее была жестока к людям и вызывала не любовь, а смешанное со страхом благоговение. Впрочем, море не было исключением — нам на самом деле ничего не принадлежало, за исключением узенькой кромки земли, затиснутой меж лесом, океаном и предгорьями, а уж одушевлены ли те
