зеркала.
– …мать!.. – застонал Сашка, тряся разбитыми пальцами.
– Я только про отца, мать – это святое.
– Падла психованная!
Петр, не задумываясь, ударил его открытой ладонью в лоб, не сильно, но достаточно резко, так, что его затылок с глухим стуком воткнулся в стену.
– Ухммм… – произнес тот, опускаясь на корточки.
Сигарета вывалилась из раскрытого рта и упала на сырой пол рядом с подозрительной белесой лужей. Курить, конечно, хотелось, но все же не настолько.
– Больные! В столовую! – Заверещала в коридоре Гитлер Югенд.
Петр набрал в ладони воды и выплеснул Сашке в лицо.
– Пойдем, завтрак пропустишь, – миролюбиво сказал он.
– Ты этот, что ли?.. Из горячих точек?
– Спроси чего полегче.
– Ах, да. Зачем сразу махач устраивать? Не мог по-человечески?
– Так быстрее. Ведь правда?
Сашка что-то промычал и, взявшись за протянутую руку, поднялся.
– Нычку видел? Бери, если надо. – Он сунул опухающую кисть под кран. – Ты кто, боксер или каратист?
– Не знаю я. Не-зна-ю.
– Ах, да. Но, наверно, кто-то из этих.
Петр не ответил. Он предпочел бы помнить не руками, а головой, но Сашку это вряд ли волновало.
На завтрак дали слипшуюся овсянку, в которой равным образом отсутствовали и молоко, и сахар. Кофе был немного лучше, но – лишь немного.
В столовой Петр насчитал тридцать пять человек. Вовчик и Сашка сидели в окружении других «косарей» – Сашка что-то рассказывал, а соседи по столу энергично кивали и с любопытством посматривали на Петра.
Остальные тоже выглядели вполне нормально, по крайней мере, слюнявых, трясущихся идиотов Петр не заметил.
Интересная психушка, подумал он. Ни одного психа.
В коридоре их поджидала сестра милосердия по кличке Швабра с двухэтажной тележкой, похожей на сервировочный столик. Больные выстроились в очередь, и Петр, догадываясь, что так надо, встал вместе со всеми. Дойдя до Швабры, он получил четыре разнокалиберных таблетки, покрытых цветной глазурью – медсестра протянула их в маленьком пластмассовом стаканчике.
Петру показалось, что это ему знакомо – не сама картинка, а впечатление: матовый пятидесятиграммовый стакан с таблетками. Только впечатление это было связано отнюдь не с сумасшедшим домом, а с чем-то таким… с большой болью…
– Ларадол? – Машинально спросил он, катая на ладони розовое колесико.
– Ларадол, – также машинально ответила медсестра и вдруг окрысилась. – Че кобенишься-то? Умный, да? Че прописали, то и жри! И к врачу не забудь, склеротик. Тебе в десять назначено.
– Выходит, я Зайнуллин? – Растерялся он.
Швабра вытаращила глаза и расхохоталась.
– Ты в туалет ходил? Ну и как там? Какой же ты на фиг Зайнуллин?!
Петр закусил губу. Действительно, Зайнуллиным он быть никак не мог. Но он точно помнил, что к десяти вызывали именно его, Зайнуллина то есть.
– Еремин твоя фамилия, – сообщила Швабра. – А доктор в пятнадцатом, налево по коридору, – добавила она на всякий случай. – Найдешь?
Петр нашел. Пусть его называли склеротиком, с этим не поспоришь, но дебилом он не был.
Мужчина с добрыми глазами и беззащитной бородкой «клинышком» отстраненно перебирал на столе какие-то бумаги.
– Да? – Встрепенулся он. – Проходите, проходите. Вот сюда, пожалуйста.
Петр бухнулся в глубокое кресло и неожиданно испытал желание остаться в нем навсегда – в этом мягком, уютном коконе, который не заставляет вспоминать, наоборот, позволяет забыть, отрешиться, плюнуть на все.
– Как себя чувствуете, Петр Иванович? Что-нибудь беспокоит?
– Вы сами знаете, что.
– А именно?
– Именно – отчество. Вам оно известно, а мне нет. Да и фамилию, честно говоря, мне подсказали. Мою фамилию.
– Ну, это не самое страшное, – беспечно произнес доктор. – Меня звать Валентином Матвеевичем.
– Очень приятно. Который раз вы мне представляетесь?
– Терпите, мой дорогой. Просветление может наступить в любой момент.
– Или… никогда?
– А вот этого не надо. Только позитив и работа, работа, работа. А я вам буду помогать. Мы ее одолеем, вот увидите.
– Кого?
– Амнезию. Случай не самый тяжелый, поверьте моему опыту. Я бы даже сказал, классический случай. У вас сформировалась ложная память, это значит, вы все-таки нуждаетесь в прошлом. Хуже, когда личность отторгает его полностью, а у вас произошло замещение реальных воспоминаний вымышленными.
– Понятно… – вякнул Петр. – Какими вымышленными? Я вообще ничего не помню!
– Так уж и вообще, – заулыбался Валентин Матвеевич. – А война? Сотники, перестрелки, засады?
В мозгу что-то промелькнуло, но такое расплывчатое и неопределенное, что Петр даже не стал пытаться.
– Крутится, а ухватить не могу.
– Ну и не хватайте ее, не надо. Мы лучше о приятном, – ласково сказал он. – По семье не скучаете?
– Нет.
– Да, конечно, – спохватился доктор. – Они же вас навещают постоянно.
– Кто?
– Жена, ребенок. Вы их помните?
– Послушайте, я фамилию свою только что узнал! И завтра опять забуду!
– Ну-ну, не горячитесь. Однажды утром вы проснетесь, и фамилия, так сказать, будет на месте. И многое другое. Все восстановится. Музыку любите? – Невпопад спросил он.
Петр напрягся. В принципе, он знал, что это такое, мог даже напеть несколько мелодий, но вот откуда они взялись…
– Спортом не увлекались?
– Возможно. В смысле, не исключено. Точнее – не в курсе.
– Женщины какие вам нравятся? Блондинки, брюнетки, смуглые, белокожие?
– Красивые.
– А как вы относитесь к гомосексуальным контактам? Я имею в виду, способны ли вы…
– Валентин Матвеич! – В сердцах воскликнул Петр.
– А что такого? Наука никогда не считала это отклонением. Общество – да, а наука…
– Нет, нет, нет! – Заорал он. – Ни мужиков, ни детей, ни старух, ни животных!..
– Ну вот, базовые понятия сохранились. А живая кость мясом обрастет. Хочу показать вам кое-какие снимки…
– Да прекратите же! – Взмолился Петр.
– А? А, нет, это не то, что вы подумали. Ваши близкие – жена, сын.
Петр двинул пальцем три цветных фотографии. Два портрета и общий план – обычный дачный участок: скромный домишко, парник, грядки, деревца. В центре – широкие качели, а на них два человека. Тот, что слева, – он сам. Знакомая небритость пухловатых щек, взъерошенные волосы, нетрезвая улыбка. Сигарета в
