— Я ведь папу твоего знал, — прибавил Скроуп, вспомним этого никчемного крикуна.
Когда мальчик ушел, вместе с ним исчезли мелочь, лежавшая горкой на подоконнике, и два непарных носка, висевшие на стуле.
Вот уже двадцать лет «Кофейник» сторожила женщина, миссис Фриз, костистая старая карга, которая выглядела как мужчина, одевалась как мужчина, разговаривала как мужчина и бранилась как мужчина, но носила при этом бюстгальтер, страшно раздражавший ее: миссис Фриз все казалось, будто ее хотят скрутить им по рукам и ногам. Старый Скроуп нанял эту женщину незадолго до смерти — сперва поговаривали, что он тронулся умом.
А каким был нынешний хозяин «Кофейника»? Массивная, плотно посаженная голова; платиново- белые усы, спина, пострадавшая от крученой-верченой (что твое пневматическое сверло) езды на костлявой, всклокоченной, с мохнатыми ушами лошадке, которую Джон Вренч две недели назад проиграл ему на пари; ступни, чуть не с рождения обутые в узкие ковбойские ботинки; и обезьяньи руки, которых никогда не касались своими нежными устами ни одни манжеты. Черты лица Кара Скроупа — маленький, словно точеный рот, водянистые глазки — не очень-то производили впечатление, но зато мускулистые плечи и мощная грудь таили в себе мужскую силу, которая за прошедшие годы привлекла не одну женщину. Его брак, стремительный и бездетный, распался через полгода. С тех пор Кар каждый вечер, как говорится, любовался на луну сквозь горлышко бутылки, а затем смотрел порнофильм, ужинал, заедая изрядные порции говядины и свинины вермишелью из пластиковых стаканчиков, от которой по всему телу шла зудящая сыпь, а какашки выходили длинными оранжевыми струйками — будто он съел и переварил лису.
«Барабанный короб»
Прямо к югу от «Кофейника» лежало ранчо «Барабанный короб» — обиталище Саттона и Инес Маддимэнов. Саттон Маддимэн, мужчина с крепкими мускулами и масляными черными кудрями, говаривал, что содержать ранчо для развлечения пижонов (а они принимали там туристов) — труд тяжелый, а еще тяжелее, что при этом надо всегда оставаться веселым — без малейшей передышки; и хоть они с Инес не годились для того, чтобы составить городским гостям постоянную компанию, игра стоила свеч: Маддимэны получали на Рождество больше открыток, чем могли прочитать. Их дочь Кэрри держала кондитерскую в Орегоне и жила с одним перевоспитавшимся игроком, о котором они предпочли бы вообще не получать никаких вестей. На ранчо у Маддимэнов было около тридцати лошадей, небольшое стадо овец, вьючные ламы и свора одичавших собак, постоянно озабоченных то скунсами, то дикобразами, а то и рысями, которые все время напоминали им, что в балке творится непорядок.
В детстве Инесс была маленькой дикаркой, рыжей и костлявой. Она сама рассказывала, что буквально выросла в седле. Инесс нравилось заводить городских пижонов в горы, где склоненные головки диких ирисов приносили им эмоциональную разрядку — и небольшую аллергию. В девичестве она была неплохой наездницей и метательницей аркана, и в выходные, бывало, даже подрабатывала этим на булавки, но забросила это дело, выйдя замуж за Маддимэна. Когда Инесс слезала с лошади, то казалась неуклюжей и колченогой: она всегда одевалась в джинсы и простую хлопчатобумажную блузку с узким воротом, побуревшую от железистой воды. У нее были загрубевшие локти, и над ее аморфным лицом курчавились яркие волосы. Солнечных очков Инес не носила — просто щурилась сквозь длинные ресницы. В ванной, рядом с таблетками от почек, которые принимал Саттон, стояла единственная ее губная помада, из-за вечной жары превратившаяся в мел.
Три пути связывали «Кофейник» и «Барабанный короб». Во-первых, мостик через ручей Скверной Девчонки — главная связующая линия, — но чтобы пройти этим путем, надо было открыть и закрыть четырнадцать ворот. Во-вторых, ручей можно было перейти вброд, но только ранней весной и в конце лета. Ну, и еще можно было пройти пять миль по шоссе — но Скроуп избегал этого пути, поскольку с ним были связаны дурные воспоминания: именно там, на шоссе, на мосту его жена чуть не погибла, а сам он сломал столько костей, что сейчас был просто нафарширован десятками стальных штифтов, металлических пластин и шурупов.
Выстрел
Но Кар Скроуп не сдавался. Еще в гипсе, с телом, сплошь покрытым розовыми шрамами, он посреди ночи позвонил Джери, рикошетом переходя от болезненного гнева к страсти. Разговаривая с ней, он смотрел на голую женщину на телеэкране, которая задрала одну ноту и размахивала предметом, который походил на картофелечистку.
— Джери, где твоя смелость? Ты только свистни, слышишь? Я знаю, ты, мол, думаешь, что все, разделалась с этим засранцем, но ты только свистни! Ты же меня не бросишь…
— Вот, свищу. Доволен?
— У нас могли бы быть дети. Я хочу, чтобы у нас родились дети. Тогда все будет путем, слышишь? — Кар заметил, что всхлипывает, и отвернулся к даме с картофелечисткой.
— С этим покончено, — ответила Джерри. — От тебя и за миллион долларов рожать не стану.
— Если не вернешься ко мне и не отзовешь назад этот чертов иск о разводе, я пристрелю тебя, слышишь? — Телефон, как дренажная труба, всосал его последние слова.
— Кар, — ответила она, — оставь меня в покое.
— Слушай, женщина. Ты такого еще не видела, слышишь? Или я, или никто. Или твоя задница вернется сюда, или ты узнаешь, что такое настоящие неприятности! — кричал он, понимая в глубине души, что неприятности-то у него одного.
Джери начала плакать — сердито всхлипывать, немного напоказ.
— Ты, сукин сын! Оставь меня В ПОКОЕ!
— Послушай! — кричал Скроуп в трубку. — Все, что у тебя было с Джоном Вренчем, — забыто! Я прощаю тебя! — Он почти ощущал на вкус ее соленые слезы. Потом — он был в этом уверен — жена вдруг перестала плакать и расхохоталась.
Она повесила трубку. Он позвонил снова, но телефон был занят. «Лучший ушел».
Скроуп выпил еще немного, взял из кабинета отцовский дробовик, поехал в Сигнал, к единственному в этом городишке многоквартирному дому, у которого была припаркована ее машина, и прострелил окошко и капот автомобиля, деньги за который он выплачивал два года.
— Теперь посмейся, — сказал Скроуп.
Этот акт возмездия вызвал из подсознания былые мстительные мысли, и по пути домой он заглянул на ранчо Вренча. Пикап Джона Вренча, еще теплый, стоял на подъездной дорожке, его искривленный металл блестел под луной. Скроуп разбил стекло, проколол шины, пальнул в боковое окошко — «Вот тебе поп-корн, Джон!» — и швырнул свою рубашку на переднее сиденье как визитную карточку. Впервые ему захотелось убить их, их обоих, убить кого угодно, но только собственной рукой. На лестнице зажегся свет, и Скроуп отъехал, голый до пояса, с бутылкой, прижатой ко рту, с каплями виски, стекающими по волосам, которые покрывали его грудь, надеясь, что ему хоть зайчик попадется под колеса.
Когда Джери вернулась в Южную Дакоту, он узнал, что тут замешана Инес, эта колченогая старая сука, но… они были соседи, и ради Маддимэна он не стал поднимать скандала.
Вренч, волчара кудрявый, после того случая на глаза ему не попадался, а Скроупу уже не хватало гнева, чтобы как следует пересчитать тому зубы. В молодости оба поимели десятки девок — и целочек, и таких, которые еще купались в сперме другого парня, и старых телок, которых хоть сейчас в мусорную корзину кидай, и молоденьких, и Кэйли, сестренку Вренча — туда-сюда, и никаких обид. Но Вренч, который сам-то никогда не был женат, позабыл разницу между девками и женой.
У них был зуб друг на друга еще с детства, когда мамаша Скроупа присматривала за мальцом Вренчем. Они вместе играли в своем загончике, а Трэйн корчил им рожи через загородку или ложился под
