Небо впереди было как свернувшееся молоко. Когда оставалось уже всего шестьдесят миль, снова начался снегопад. Меро проехал Буффало. Мимо пролетали бледные облака, разбросанные далеко-далеко друг от друга, как разные галактики, потом их стало больше, и через десять минут автомобиль уже полз на скорости двадцать миль в час, а дворники колотились по стешу, как палочки, брошенные вниз по лестнице.
День уже клонился к вечеру, когда Меро достиг перевала; низкие горы затерялись в снегу, впереди скользкий поворот на подъем. Он медленно ехал на первой скорости; он не забыл, как нужно ездить по зимним горам. Но вдруг снова поднялся ветер и принялся раскачивать и швырять машину, не было видно ничего, кроме секущего снега; он больше всего боялся сбиться с дороги, от высоты кружилась голова. Еще двенадцать миль скольжения и ударов — и он добрался до Тен-Слип, где уличные фонари светились вращающимися кругами, напоминая солнце на картине Ван Гога. Когда Меро уехал, здесь еще не было электричества. Между городом и ранчо тогда простиралось семнадцать темных, беспросветных миль, и теперь вся цепь прошедших лет словно бы уложилась в это расстояние. Фары выхватили из темноты знак: «20 КИЛОМЕТРОВ ДО ХОЛМА-ПОД-ВАЙОМИНГОМ». Изображенные на рекламном щите эму и бизон искоса поглядывали на эту надпись.
Он свернул на заснеженную дорогу, с одними-единственными следами от шин, едва видными, но все еще различимыми; обогреватель жужжал, радио молчало, и все это за грязными, тусклыми фарами. И все- таки все было, как прежде: дорога, до боли знакомая; сторожевые скалы вырисовывались вдали точно так же, как в детстве. Было что-то от кошмарного сна в том, чтобы вдруг увидеть заброшенный дом кузнеца, наклонившийся на восток точно так же, как шестьдесят лет назад, и ворота ранчо Баннера, где сворачивали дружески настроенные следы, за которыми он следовал; ворота эти были едва видны сквозь снег, но на них по-прежнему развевался кованый железный флаг, непогода не нанесла ему никаких повреждений; и туго натянутая пятижильная проволока на заборах, и какие-то смутные очертания вдали. Сейчас будет дорога на их ранчо: поворот налево как раз на середине перевала. Теперь он ехал по дороге без каких-либо отметок, в полной темноте.
Подмигнув Ролло, девчонка сказала:
— Так вот, сэр, я продолжу, с вашего позволения. Тин Хэд съедает половину обеда, и тут его начинает клонить в сон. Некоторое время спустя он просыпается и выходит на улицу, потирая руки и позевывая; говорит: «О, я сейчас закончу свежевать этого быка!» Да вот только быка на месте не оказывается. Он ушел. Остался только язык, лежащий на земле, весь покрытый грязью и соломой, и бадья с кровью, и собака, облизывающаяся на нее.
Манил к себе сам ее голос — этот низкий, нежный голос; и даже если бы она просто читала алфавит, то вы все равно услышали бы шуршание сена. Она могла заставить человека почувствовать дым от незажженного огня.
Как он мог не узнать поворот на ранчо? Он так отчетливо его помнил: грязный угол, низкий участок, куда вечно наносило снега, потом отрезок пути, где ивы бились ветками о края грузовика. Меро проехал милю в поисках этого поворота, но тот так и не обнаружился. Тогда он поискал ранчо «Кухня Боба», которое располагалось за две мили до поворота, но расстояния увеличились, и там ничего не было. Меро развернулся в три приема и поехал назад. Ролло, видимо, забросил старый подъезд к ранчо, потому что дороги точно не было. А «Кухню Боба», наверное, уничтожил пожар или ураган. Если он не найдет поворот, то не велика потеря, вернется в Тен-Слип и переночует в мотеле. Но Меро не хотелось сдаваться, когда до цели было уже совсем рукой подать, не хотелось проделывать снова, ночью, в плохую погоду, этот длинный путь в темноте, когда он сейчас, может быть, в каких-нибудь двадцати минутах езды от ранчо.
Он ехал очень медленно, по своим собственным следам, и вот справа показался въезд на ранчо, хотя ворот уже не было и вывеска исчезла. Из-за этого Меро и пропустил его, из-за этого и из-за того, что густые заросли кустарника скрыли проезд.
Он повернул, испытывая своего рода триумф. Но дорога под снегом оказалась ухабистой и все ухудшалась и ухудшалась до тех пор, пока автомобиль не начал прыгать по валунам и булыжникам и Меро не понял: куда бы он ни попал — это точно не то место, куда ему надо.
Он не мог развернуться на узкой дорожке и стал осторожно пятиться назад, опустив стекло и отчаянно вытягивая свою негнущуюся шею, вглядываясь в красноватый свет задних фар. Правое заднее колесо наехало на колдобину, соскользнуло и провалилось в топкую яму. Колеса крутились в снегу, но не находили точки опоры.
— Я посижу здесь, — сказал он вслух. — Посижу здесь, пока не рассветет, а потом пойду на ранчо Баннера и спрошу чашку кофе. Я, конечно, замерзну, но ведь не до смерти.
Ему представилось, как славно все это получится. Боб Баннер откроет дверь и скажет: «Ой, да это же Меро! Заходи, выпей кофе и съешь свежего печенья». Но тут Меро вспомнил, что Бобу Баннеру, которому он отвел эту роль, должно быть не меньше ста двадцати лет. Он был сейчас, наверное, милях в трех от ворот усадьбы, а дом Баннера находился еще в семи милях за воротами. В общем, десятимильная прогулка по горам в снежную бурю. С другой стороны, у него еще полбака топлива. Можно завести двигатель, прогреть машину, а потом снова заглушить, потом снова завести, и так целую ночь. Да, не везет, но не более того. Главное — терпение.
Меро продремал с полчаса в раскачиваемой ветром машине и проснулся, дрожа от холода. От напряжения конечности свело судорогой. Хотелось лечь. А может, попробовать засунуть плоский камень под это проклятое колесо? «Никогда не сдавайся», — сказал себе Меро, шаря на полу под задним сиденьем фонарик в сумке первой помощи, но потом вспомнил, что разбитую машину увезли вместе с сигнальными ракетами, и телефоном, и картой Ассоциации автомобилистов США, и фонариком, и спичками, и свечкой, и шоколадными батончиками, и бутылкой воды; и все это теперь, наверное, перекочевало в чертову машину чертовой жены этого чертова эвакуаторщика. Впрочем, снег хорошо отражает свет, можно увидеть все, что нужно, и без фонарика. Он надел перчатки и толстое пальто, вышел наружу и запер дверцу; осторожно обошел машину и наклонился. Задние фары освещали снег под колесом автомобиля, делая его похожим на свежее пятно крови. Вращающееся колесо зарылось в землю. Если подложить два-три плоских камня, то его можно вытащить наружу. А можно взять и маленькие, круглые, вовсе не принципиально, чтобы камни были идеальной формы. Ветер рвал одежду, снега наносило все больше и больше. Меро стал ходить по дороге, ногами выискивая под снегом камни, которые он мог бы сдвинуть, а автомобиль весь дрожал на ветру, обещая движение и спасение. Ветер был очень сильный, у него заболели уши. Шерстяная шапка, черт побери, осталась в старой машине.
— И ясное дело, — продолжала она, — что Тин Хэд пугается, когда не находит этого быка. Он думает, что кто-нибудь, какой-нибудь сосед, с которым они на ножах, а кругом куча таких, пришел и украл тушу. Тин оглядывается вокруг в поисках следов от шин или ног — ничего. Только отпечатки копыт. Он подносит руку к глазам и смотрит вдаль. Ничего — ни на севере, ни на юге, ни на востоке, а вот на западе, там, где горы, Тин Хэд вдруг видит: что-то движется, спотыкаясь, упрямо и медленно. Смахивает на ободранное животное, и что-то мокрое и бесформенное свисает у него со спины. Да, это тот самый пропавший бык, не издающий теперь ни единого звука. И вдруг этот бык останавливается и поворачивает голову. И даже с такого расстояния Тин Хэд видит ободранное мясо у него на голове, и мышцы плеч, и пустой, широко открытый, безъязыкий рот, и красные глаза, смотрящие на него в упор; а из них, словно бы вылетают стрелы бесконечной ненависти. И тут Тин Хэд понимает, что он приговорен, и все его дети, и дети его детей приговорены, и его жена тоже приговорена, и что вся ее голубая посуда будет разбита, и что собака, которая пила кровь, приговорена, и что дом, в котором они жили, будем сметен с лица земли или сожжен, и каждая муха, и каждая мышь в нем тоже. — Наступила тишина, а потом она добавила: — И всё это с ним действительно случилось. Вот так-то.
— Да ну? — переспросил Ролло. — Неужели конец истории?
И все-таки Меро знал, что он на ранчо Баннера, просто чувствовал, да к тому же он знал эту дорогу. Это была не главная дорога на ранчо, а один из боковых въездов, ниже по реке, про который он сперва позабыл. Он нашел под снегом хороший камень, потом еще один и все прикидывал, куда может вести эта
