ногами. Вошедший хлопнул дверью, заговорил громко, не стесняясь, словом, вел себя как хозяин, возвратившийся домой. Но вдруг притих: видимо, его предупредили, что в доме посторонний; за перегородкой перешептывались.
Алексей отодвинул занавеску, заменявшую дверь, и увидел знакомую по фотографии лысоватую голову, только вместо полувоенной одежды хозяин был в помятом, сильно потертом бостоновом пиджаке. Алексей невольно усмехнулся: самодовольство и уверенность отец Ани, видно, оставил где-то вместе со щеголеватым диагоналевым френчем.
— Ну, давайте знакомиться! — сказал хозяин, войдя наутро за занавеску и усевшись на табуретку. — Афанасий Кузьмич. Можно сказать, ваш коллега.
В гражданскую самого Путятина возил… Ну конечно, какие тогда машины были… Теперь другое дело…
Отец Ани говорил свойским, простецким тоном человека, много ездившего, бывшего всегда на людях, но с какой-то неприятной торопливостью, будто боялся, что его могут перебить.
— Мне Анька говорила: в ногу вас, стало быть…
Ай-ай-ай… — Хозяин с сожалением покрутил лысой головой. — Ну да ничего, нога — дело десятое. Главное, чтоб руки были целы, руки — это первое дело, с руками всегда прокормиться можно… ежели, конечно, голова есть на плечах…
Он умолк на минуту, как бы желая лучше рассмотреть собеседника, потом скользнул взглядом по рукам случайного постояльца, лежавшим поверх лоскутного одеяла, и вдруг спросил:
— А вы на грузовых или на легковых больше ездили?.. Начальство возили? А?
Неужели этот простоватый с виду человек почувствовал, что его гость не весь век крутил баранку?
Алексей ответил как можно равнодушнее, хотя вопрос его насторожил:
— Да на разных приходилось.
— Так, так… — Афанасий Кузьмич постучал пальцами по коленям, глядя куда-то в сторону. — Я вот тоже на каких только не ездил. Да… Можно сказать, вся жизнь на колесах. — Внезапно он наклонился к Алексею и доверительно прошептал: — А вы, часом, не красноармеец будете?
Он посмотрел прямо в лицо раненому. Тот выдержал этот колючий взгляд и усмехнулся:
— Нет, не угадали. Я гражданский человек. Всего только шофер. Так что не волнуйтесь.
Но ответ Алексея, видимо, не успокоил хозяина.
— Оно, конечно, я не волнуюсь, — поторопился уверить Афанасий Кузьмич. — Мне что? Но все-таки время-то какое! Беспокойное время. Я, конечно, не откажусь помочь. Всегда готов. Сам в гражданскую воевал. Да! И ранение имеется. Так что я не против…
Да и наши, думаю, скоро вернутся… Как вы думаете, вернутся?
Алексей промолчал.
Афанасий Кузьмич продолжал пытливо всматриваться в лицо собеседника.
— Россию, ее одолеть трудно, — бормотал он. — Она вон какая! Так что я не против, конечно, переждем…
Афанасий Кузьмич вышел от Алексея в полнейшем недоумении. Ночью он уже отчитал своих баб, что они «впутались в это дело», но как выпутаться, подсказать не мог. Хозяин остался в твердой уверенности, что в его доме скрывается не простой человек — уж очень не походили руки гостя на шоферские — белые, мягкие, без мозолей.
«Ежели, конечно, вернутся большевики, — рассуждал он про себя, — то, глядишь, отблагодарят. Ну а если не вернутся?» — Афанасий Кузьмич не знал, что придумать, ругал про себя Аньку («всегда была с придурью») и озабоченно сопел. При Советской власти Афанасий Кузьмич зарабатывал немало, а что ему сулят перемены, определить еще не мог. Может, при немцах удастся открыть лавочку или мастерскую. Говорят, они поощряют частников.
…Вошла Аня, присела на край кровати, стараясь прочитать на лице Алексея впечатление, произведенное ее отцом.
— Симпатичный у вас папаша, — сказал он, — общительный…
Она промолчала.
— А почему он не на фронте? — спросил он.
Она пожала плечами, потом вдруг быстро заговорила:
— Я же вам говорила. Он хороший. Больной ведь отец. Инвалид. Вы его не бойтесь… Он не такой, никуда не пойдет. Отец-то раньше в райисполкоме работал. Просто боится за себя. Ведь сколько дней домой не приходил! В другой деревне прятался.
Алексей слушал молча, но про себя решил, что в самое ближайшее время попросит ее подыскать для него другое убежище. Но «съехать с квартиры» ему пришлось совсем по иной причине…
3. Хирург
Главный хирург городской Первомайской больницы (жители называли ее Субботинской по имени богатого купца и промышленника, построившего в начале века на свои деньги) Адам Григорьевич Лещевский стоял перед зеркалом в операционной. Он стаскивал с пальцев скользкие, хрустящие перчатки. Скомкав их, швырнул в раковину и поискал глазами флакон с нашатырным спиртом, которым протирал руки после операции, — флакона на обычном месте не было. «Куда он запропастился?» — подумал Лещевский и тут же вспомнил: нашатырный спирт кончился. Запасы медикаментов в больнице таяли с каждым днем. И пополнить их было почти невозможно.
По утрам старшая сестра с виноватым видом сообщала: кончается эфир, йод, на исходе красный стрептоцид и даже аспирин. Последние три дня старшая сестра уже ничего не говорила, а только тяжело вздыхала.
Адам Григорьевич знал: в кладовой больницы осталось лишь немного манной крупы и пшена.
Лещевский всегда гордился своей выдержкой. Двадцать четыре года за операционным столом закалили его нервы. И вот теперь ему, столько повидавшему на своем веку, первый раз в жизни было страшно. Он боялся ежедневных визитов немцев, боялся заходить в палаты, с ужасом ловил на себе вопрошающие, тревожные взгляды больных и раненых, видел, как люди, которых он совсем недавно спас на операционном столе, погибали от голода, из-за отсутствия необходимого лекарства. И он был не в состоянии обеспечить им надлежащий послеоперационный уход. Особенно было страшно за тяжело раненных красноармейцев, которых не успели эвакуировать. Все, кто мог передвигаться, ушли из больницы еще в те дни, когда окруженный город обороняли советские войска. Городская больница, в первые же дни войны превращенная в госпиталь, теперь работала под контролем не только фашистских врачей, но и полиции. Гестапо тоже наведывалось. Все молодые врачи давно были на фронте, в городе оставались только пожилые люди, подобные Лещевскому. Тем больше ответственности ложилось на его плечи.
Мысли Адама Григорьевича прервал стук в дверь.
В операционную вошла девушка, незнакомая хирургу. Она была взволнована, белокурые волосы небрежно выбились из-под пестрой косыночки. Он бегло взглянул на посетительницу и снова нагнулся над раковиной. Адам Григорьевич сразу определил, что девушка из села и, видимо, большую часть пути бежала бегом.
— У вас заболела мама? — спросил хирург, не оборачиваясь.
— Нет… — начала было она, но Лещевский перебил:
— Тогда, может быть, бабушка?
— Понимаете…
— Так кто же тогда? Тетя?
— Нет, Адам Григорьевич, дядя, — сказала она серьезным тоном, в котором можно было уловить: «Да, я понимаю, вы можете разговаривать со мной как с маленькой, но дело слишком важное, чтобы я обращала внимание на такие пустяки, как ваш тон».
Хирург покосился на девушку. Она поспешно спрятала волосы под косынку и улыбнулась.
