…Любуюсь на твой поступок — как если бы ты был мой сын, так же сторонне — счастливо.
Мур — 8-го
— Не выгонять мою кошку! Никогда! Запрещаю!
— Мур, ты наглый стал в день отъезда!
— Я не наглый, а храбрый!
(Это последняя Понтайякская запись, следующая уже в Мёдоне — м. б. тоже существует в письмах.)
— Вы знаете, я сразу поцеловала Ваше письмо, как тогда — руку — в ответ (на ответ «не совсем чужая» — скромность этого ответа: «не совсем чужая» — Ваша — мне!). Подумать не успев.
Думаю, что целование руки у меня польское, мужско-польское (а не женско-сербское, где все целуют — даже на улице). Целует руку во мне умиление и восторг.
Итак, письмо поцеловала, как руку. Я была залита восхищением. Так нужно писать — и прозу и стихи, так нужно глядеть и понимать — входы и выходы. Вы предельно-зорки: я, действительно, шагнув — отступаю перед тьмой — даже если она белый день: перед тьмой всего, что не я, перед всем не-мною, ожидая, чтобы оно меня окончательно пригласило, ввело — за руку. Я отступаю так же, как тьма, в которую мы выходим. Не отступаю — чуть подаюсь.
Шаг назад — после стольких вперед — мой вечный шаг назад!
А выхожу я — опять правы! — как слепой, даже не тычась, покорно ожидая, что — выведут. Не выхожу, а — стою. Мое дело — войти, ваше — вывести.
Наблюдение об уверенности шагов к Вашей двери — простите за слово! — гениально, ибо, клянусь Вам, идя — сама подумала: — Так сюда иду — в первый раз.
А вчера вошла как тень — дверь была открыта — всем, значит и мне. А Вы хотите, чтобы я пришла к Вам — потом, — если уйду раньше Вас — или будете бояться?
— Как мне хорошо с Вами, легко с Вами, просто с Вами, чисто с Вами — как Вы всегда делаете что нужно, как нужно.
Никогда до встречи с Вами я не думала, что могу быть счастлива в любви: для меня люблю всегда означало больно, когда боль переходила меру — уходила любовь.
Мне пару найти трудно — не потому что я пишу стихи, а потому что я задумана без пары, состояние парой для меня противоестественно: кто-то здесь лишний, чаще — я, — в состоянии одинокости: молитвы — или мысли — двух воздетых рук и одного лба…
Но дело даже не в боли, а в несвойственности для меня взаимной любви, к<отор>ую я всегда чувствовала тупиком: точно двое друг в друга уперлись — и всё стоит.
Тем, что Вы любовь чувствуете не чувством, а средой благоприятной для (всякого величия!), Вы ее приобщили к таким большим вещам, как ночь, как война, вывели ее из тупика самости, из смертных — в бессмертные!
Вы знаете много больше, чем еще можете сказать.
Соскучилась по Вас у себя — даже на моем тычке и юрy.
А знаете — как Вы входите?
Стук — открываю — кто-то стоит, с видом явно не при чем, точно и не собирается войти, явно «не я стучал», совершенно самостоятельно от двери. (Может — ветер, может — я.) Мне всегда хочется сказать: — ннну?
У Вас при входе — сопротивление. — Возьму да не войду. — Вы необычно-долго (т. е. ровно на 5 сек<унд> дольше чем другие) не входите.
— Нынче и завтра свободна до позднего вечера — и никто не ждет — Вы ждете, а я не приду — ибо во всех подобных делах безнадежно-воспитана, ибо нельзя — тем более что никто не запрещает! — ходить каждый день, злоупотребляя расположением матери и широкостью взглядов — отца.
Ах, шапка-невидимка! Ковер-самолет!
Кто-то взял у нас и осень. (Ни разу не были в мёдонском лесу и только раз — вчера — в парке.) А что зимой будем делать?
(Здесь кончаются выписки из желтой бум<ажной> праховой записн<ой> книжки конца лета 1928 г. в Понтайяке и первых дней осени 1928 г. в Мёдоне.)
ТАКАЯ ЖЕ ПРАХОВАЯ ЗЕЛЕНАЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА — СЧЕТОВАЯ
— 1929 г. — 1930 г. (относится к эпохе Муриного трактора; до этого — запись: Oса, — п. ч. oсы).
Я — кому-то, не то на чьем-то докладе о М<аяков>ском:
— Площадь — не только драка и давка, но и место подвигов — и казней.
(Кажется, о поэте Поп<лав>ском)
— Вся тайна в отсутствии дисциплины. За лучшие строки мы не ответственны, ибо они — дар, мы ответственны именно за худшие: наши. Довести творённое, до рожденного, заданное до данного — вот задача. Нужна воля. Ее у П<оплавского> — нет.
— Сгубил малого Монпарнасс. —
— «Я что-то видел…» — Что именно? — Плох, кто не ответит. Ибо вещь для того ему показывалась, чтобы он ее сказал.
