— Куда садится? — Зa море. — Ему же страшно! Оно утонет! Оно в Рыба-Кит утонет! Рыба-Кит — злой!
(20-го авг<уста> 1928 г.)
Отрывок письма (другому — самым подлым образом меня предавшему — за 2 года до этого письма)[22] —
— Es war einmal ein junger Kaufmannssohn.[23] — Так начиналось.
Не малодушие — не Великодушие — меня заставляет — мне дозволяет — Вам писать это письмо, просто — Душа: безвоздушность, в к<отор>ой живу.
Вы меня выдали (предали), я Вас — нет. Никогда не простила бы Вам, если бы в ответ выдала Вас — я.
Я не могла предать вида с горы и руки в руке — Вашей ли в моей, моей ли в Вашей. Когда вчера на докладе[24] М<арк> Л<ьвович> привел чьи-то слова: «Разве нужно всю жизнь есть и гулять вместе» я ответила: — Нет.
Я никогда не старалась понять Вашего поступка, я уперлась в него — и отступила, унося всю меня. Горе от него, могшее быть, немогшее не быть, растворилось в известии о смерти Р<ильке>,[25] совпавшей. Мне стало стыдно быть меньше этой смерти (так явно — жить!). Но не скрою, друг, что по сей день, при упоминании Вашего имени, под слоем презрения и забвения что-то живет: болит — весь мой Вы, неосуществившийся, Ваша я, могшая осуществиться только через Вас — и ни через кого другого (вот смысл местоимений мой, твой), проще мы (после я и ты не он, а — мы! Он — это опять я! и та же его одинокая мука.)
Вы предали, Д., (его звали Даниил, 1938 г.) не только меня, но и себя, не меня, не себя, нас, нашу cause commune.[26] Заговорщик, называя, предает не друзей, а — заговор.
Как мне вчера было больно еще раз подтвердить, что я не ошибалась, что из сорока — значит четырехсот — значит четырех тысяч (нули проставляйте сами — пока рука не устанет!) —
Слушая вчера Ваши (безымянные, чьи-то, не мне, всем) слова о Z.[27] (говоря об одном, говоришь обо всем: всегда обо всем!), я содрогалась всем содроганием родства, знала наперед каждое слово, п. ч. это — я говорила! Но — разница — в Вашем голосе был покой знания, говоря то, я бы говорила не так, я моложе Вас (на много! много! жизней: на весь непокой страсти) — и за это еще, за старшего в Вас! (люблю Вас).
Что вчера произошло? Чудо. Из 40 человек, — значит (brulons les etapes [28]) — 400 миллионов — я отозвалась на одного. Этот один назывался — Вы. Вчерашняя я подтвердила ту, 2 года назад (переизбрание вслепую!) — слепая подтвердила зрячую.
Значит, права же я была в своей оценке (отношении) два года назад, значит Вы именно тот, к<ого?> я видела, не ошибаются же дважды в том же направлении… Значит, мне заново Вас терять (погребать воскресшего). Заново Вами болеть.
Это началось так: сначала прислушалась к голосу (ведь я не знала кто говорит, вместо лица — пятно) и — о удивление — слова подтверждали голос, человек говорил то и так. И — удивленье третье — и мысль была та. Так я Вас, в постепенности, узнала.
Разве дело в E. Z. Всё — повод к сущности, и <подчеркнуто дважды> литературные прения!
Мне больно, друг, и так как мы когда-то были мы, возвращаю Вам Вашу долю — нет, всю боль! — потому что она не делится.
(Нужно думать — этого письма не послала. Во всяком случае, никогда на него не получила ответа.)
Мур — 22-го августа 1928 г.
— Почему небо так не шумит? (О море.)
Письмо Али про Мура
Вчера мы (мама, Мур и я) были на Grande Cote, на поездке до St. Palais, и пешком оттуда. В поезде Мур сидел очень важно, и от удовольствия жевал свой собственный язык. В лесу он говорил, что запах там соснённый, пил молоко и спрашивал, скоро ли поедем обратно (из-за поезда!). До Gr<ande> Cote шел хорошо, а там от восторга лег на живот перед самым казино’м и стал орать нечеловеческим голосом, болтая ногами. Наконец, по зыбучим пескам дошли до свободного местечка (было воскресенье, и много народу) и стали Мура кормить. Он один жевал как целое стадо коров. Посреди еды он вдруг сказал d’une voix lugubre:[29] — «Мама я хочу», и т. д. Я жертвенно, при всем честном народе, его посадила. Потом мама, к<отор>ой, как известно, никогда на месте не сидится, решила лезть на дюны — чтобы оттуда полюбоваться чудесным видом. И мы полезли. Я, за мной Мур, за ним мама. Я его тащу, мама пихает, мы все ссыпаемся. Ну, наконец влезли. Стоим, смотрим вниз, и вдруг кто-то произносит: — Il est six heures moins dix,[30] a наш поезд — без пяти. Мчимся. Мур летит с нами и невинным голосом спрашивает, стоит ли наш поезд, не уехал ли он, и что наверное он давно уехал. (А он — последний!) Мама шипит (keucht![31] ) — Молчи, Мура! — Наконец прибегаем. Садимся. Ждем 25 мин. Едем. Приезжаем.
Рукой Мура: — Милый папа, я был на Грандкот.
Мур
и Аля
21-го авг<уста> 1928 г., понедельник
Понтайяк
Мур — 24-го августа
Местный праздник, иллюминация пляжа, фейерверк. Я до последней минуты не хотела идти, в последнюю минуту решила, Аля, обидевшись по недоразумению, улеглась в постель, я пошла, в конце ежевичной дорожки — остолбеневаю: — «море огней» — огня — огонь и огни в море (бенгальские). Чувствую, что сейчас пройдет и бегу обратно за Алей. Мур не спит, шипя и кипя вытаскиваю обоих из
