выкатилась взволнованным клубочком за дверь.
'Рассуждаем логически, – думал Волконский, уставясь в закрывшуюся за кухаркой дверь. – Испугалась – значит, Тестаферрата опасны. Оглянулась по сторонам – значит, они опасны не для нее, а для тех, кто мог бы услышать. Кто может и хочет услышать на острове? Ищейки ордена, люди Лораса. Тестаферрата опасен для ордена. Враг моего врага – мой…'
– Дру-уг! – крикнул Волконский.
Он позабыл – которого послал за оружием.
– Тута, ваше сиятельство! – Фома распахнул дверь.
– Ты что там – подслушиваешь?
– И даже подглядываю, ваше сиятельство! – радостно отозвался Фома, с ходу развеяв сомнения в том, что он – Фома. И бойко отрапортовал: – 'Если с головы вверенной вам особы упадет волос, с вашей головы упадет сама голова!'
То была любимая инструкция Шешковского.
– М-да… – Волконский невольно пригладил волосы, поглядел на ладонь и, с неудовольствием отметив падший волосок, поскорей опустил руку. – Ты вот что: сыщи-ка мне экипаж, да поприличней. И сам оденься – ливрея и все такое. Ты когда мне карету купишь?
– Да на этом острове цены – с ума сойдешь, ваше сиятельство! За ввоз транспортного средства пошлина – сам-двести. Ну куда это? Разве ворованную купить? На ворованных, кстати, лучше ездить. Ворованную купил – дак вроде по незнанию. А налог в казну утаил – тут рыцари лютуют!
– Где это ты понахватался? Что же мне – всю жизнь в наемных ездить?
– Есть у меня одна на примете. Да из нее отстреливаться неудобно.
– Как неудобно? – Волконский склонил голову набок.
– Окошечки маленькие. Мортирка не пролезет.
Волконский посмотрел в честную конопатую физиономию близнеца.
– Два брата-акробата, – сказал он. – Ты уж тогда вместо кареты сразу лафет и покупай.
Фома звонко рассмеялся.
– Да сыщем, ваше сиятельство, – сказал он.
Марфа- Ридж располагался на очередной желтой мальтийской залысине без малейшего намека на растительность. И представлял собой типичную деревню, он же типичный мальтийский город, поскольку разницы Волконский, как ни старался, уловить не сумел. Те же дома из облезлого желтого камня да высокие аляповатые заборы местного сланца, стискивавшие улочку до ширины плеч.
– Это чтобы не жарко было, – сказал Фома. – Они друг друга то есть от солнца прикрывают, ваше сиятельство.
Карету пришлось оставить у церкви – в самом широком месте этого населенного пункта.
Фома привязал пару лошадей к единственному чахлому фикусу на площади, дававшему сомнительную тень. Лошади немедленно принялись обрабатывать фикус, и за полчаса количество тени в городе уменьшилось на одну четвертую.
От церкви расстилался чудесный вид на места давешней рыбалки русского посла: вдалеке остров Гозо и распластавшийся по его плоти ближний Комино. Фома пустился обнюхивать вокруг, Волконский прикрыл рукой глаза, вглядываясь в морскую даль. Солнце сегодня распалилось не на шутку. Волконский вспомнил слова приветливого графа Литты: 'Солнце на Мальте – враг номер один. Зато других врагов на острове у Священного ордена не имеется'.
– Как на острове Комино мы сидели у камина, – промурлыкал Волконский.
– Я здесь, ваша светлость, – отозвался Фома.
– Так красиво, что петь хочется, – сказал граф.
Фома покосился на патрона. Он вспомнил Шешковского, пометившего афоризмами, как мы уже убедились, самые разные сферы человеческой деятельности.
Дело было на занятиях по ориентированию на местности в районе Екатерингофского кладбища. Угрюмый брат Петр, забывшись от скуки в засаде под надгробием секунд-майора лейб-гвардии духовой капеллы, вдруг затянул: 'Э-эй, у-ухнем!' – и смолк. 'Человек одно из двух, – холодно сказал Шешковский, пружинисто приближаясь к певучему курсанту и близоруко вчитываясь в эпитафию секунд-майора. – или он добросовестно служит, или он добросовестно поет. Компромисс есть признак душевного расстройства…'
Шеф хотел продолжить, но смысл панегирика над майором вдруг дошел до него. Эпитафия гласила:
Остановись, прохожий, на костях.
Я дома. Ты еще в гостях.
'Он дома, я еще в гостях', – перевел Шешковский тираду майора из прямой речи в косвенную и в замешательстве огляделся. 'Итак, господа курсанты, продолжим', – сказал он вслух.
Но занятия как-то в этот день больше не задались, генерал сделался грустен, команды по ориентированию отдавал вяло и до самого обеда обращался к курсантам на 'вы'.
Вечером Шешковский собрался процитировать поразившую его максиму супруге. Но никак не мог вспомнить рифму к слову 'гостях'.
'Остановись, прохожий' запомнилось отчетливо. Поскольку генерал именно по прочтении ощутил, что он есть прохожий в этом прекрасном и яростном мире. Но вот как там было дальше?
'Остановись, прохожий, на рысях?… – бормотал он. – Что же они, на лошадях, что ли, по погостам ездили? Хотя от секунд-майоров всего можно ожидать… Остановись, прохожий, второпях… Вот это хорошо. А то бежишь, ей-богу, всю жизнь, торопишься… А куда спешить, спрашивается? М-да… Остановись, прохожий-вертопрах… Ну, это уж…'
Генерал с негодованием представил заодно этих молодых вертопрахов при дворе, которых не мешает действительно остановить. 'А с рифмами у меня все в порядке, – самодовольно подумал генерал. – Правильно говорит Шаховской: 'Если человек талантлив, то он талантлив до всего'.
Зимой, а особенно летом,
Когда вечера так тихи,
Закрывшись в своих кабинетах,
Диктаторы пишут стихи.
Кто больше, кто меньше, но пишут,
Свободный урезав часок,
Про губы как спелые вишни,
Про время как белый песок, – вспомнились генералу стихи Анджея Добрынина.
'Именно, именно песок… – рассеянно думал генерал. – Нет, но как все-таки покойник хотел, чтобы прохожие останавливались?'
Ночью ему приснился секунд-майор. Секунд-майор галопом скакал по саркофагам из фаросского мрамора, однозначно второпях и с нехорошим выражением на лице. Из-под копыт в разные стороны летели белые кости, и Шешковский немедленно вспомнил рифму.
Однако мы отвлеклись.
Первый же подвернувшийся мальчишка лет десяти при имени Тестаферрата немедленно испарился.
– Чудеса, – начал сердиться Волконский. – Куда они подевались, черт подери?
– А они все тут от иностранцев шарахаются, как городничий от добермана, – пояснил Фома. – Острох!
– Не 'острох', а 'остров', сколько раз повторять, – сказал Волконский, озираясь по сторонам.
После мальчишки Марфа-Ридж словно вымер. Волконский достал карточку: ни улицы, ни номера дома не обозначено. 'Марфа-Ридж, каса Рокка Пиккола' – и все тут.
Наконец граф сообразил войти в церковь.
Патер, в чем-то белом, длинном вниз и коротком в стороны, приветливо поглядел на пришельцев и продолжал срезать нагар со свечей огромными садовыми ножницами с ковчежцем на одной лапе – для автоматического складирования продуктов горения.
Пол храма сплошь состоял из надгробных плит с мозаичными изображениями чистилища. Волконский, не привыкший запросто ходить по могилам, постарался страусиным шагом избежать необходимости ступать на те места, под которыми предполагались лица покойных. 'Католики, что с них взять!' – думал он.
