своему положению члена «четверки». Когда 23 декабря Ленин ушел в короткий отпуск, за себя он оставил, пропустив первых четырнадцать, именно «пятнадцатого наркома».
Теперь Иосиф отнюдь не был весел, как весной. Тот же Пестковский вспоминает, что «в отличие от других партийных руководителей, которые обычно были говорливы и рассказывали захватывающие истории о том, что происходило в партийном комитете, Сталин был мрачен и замкнут». Эйфория революции для него, трезвомыслящего практика, закончилась раньше, чем для других, а состояние дел отнюдь не настраивало на веселый лад.
Эту зиму можно было бы назвать «зимой утраченных иллюзий», когда взявшие власть большевики начали понимать, что теория — одно, а жизнь — совсем другое. Они действительно начали с реализации множества теоретических положений, от отмены смертной казни до права наций на самоопределение, но из большинства их прекрасных идей ничего не вышло. Жизнь брала свое. Смертную казнь вскоре пришлось восстановить, и еще как восстановить, а декларация права наций на самоопределение уже в ближайшие дни обернулась потерей Финляндии, а в перспективе грозила распадом страны, поскольку все «самостийники» по всей бывшей империи подняли головы. (Впрочем, справедливости ради надо сказать, что без оной декларации произошло бы точно то же самое, окраины отделялись не потому, что им «разрешили», а почуяв слабость центральной власти.) Продолжалась война, продолжалась смута, на страну надвигался голод, и прекрасные идеи построения нового общества как-то забылись за повседневными делами — как бы накормить, защитить и усмирить общество существующее.
Никто не верил в то, что большевикам удастся удержать власть (интересно, а сами большевики в это верили?). 4 ноября газета «Новая жизнь» писала: «Без государственного механизма, без аппарата власти вся деятельность нового правительства похожа на машину без приводных ремней: вертеться — вертится, но работы не производит». По сути так оно и было. Но большевикам терять было нечего, а приобрести они могли целую страну, так что постепенно они начали налаживать и работу «приводных ремней».
Если декрет о земле надо было всего лишь довести до сведения крестьян — а остальное они сделают сами, то с декретом о мире возникли большие проблемы. Для начала, главнокомандующий генерал Духонин отказался подчиниться приказу Совнаркома и начать переговоры с немцами. Армия окончательно вышла из повиновения, и это был конец новой власти, ибо стоит главкому сейчас двинуть войска на Петроград… И тут Ленину пришел в голову совершенно гениальный ход. Совнарком сместил Духонина с поста главнокомандующего, назначив на его место прапорщика (!) Крыленко, и обратился через головы армейского командования всех уровней, непосредственно к солдатам с призывом «взять дело мира в собственные руки», то есть явочным порядком прекратить осточертевшую войну. Да, главнокомандующий недооценил, что за спиной большевиков стоял декрет о мире, и поплатился за это — он был убит собственными солдатами. Этот раунд большевики выиграли: теперь в той мере, в какой армия вообще способна была повиноваться, она повиновалась Совнаркому.
Но, как ни странно, вопрос о мире вызвал раскол и в самой партии. Далеко не все в ней хотели прекращения войны, ведь главная цель — мировая революция — так и не была достигнута. «Левые коммунисты» (еще более левые, чем Ленин) выдвинули идею «революционной войны». При этом логика у них была совершенно убийственная. Конечно, когда есть армия, когда есть силы, то можно вести «революционную» войну и победить в ней — в чем в свое время преуспели Мао, Фидель Кастро и иже с ними. Но если этих сил нет? Все, в том числе и «левые», прекрасно понимали, что с такой армией, какая имелась у тогдашней России, воевать нельзя. Но, как оказалось, у сторонников «революционной войны» и был расчет на то, что Россия потерпит поражение. Начнется немецкая оккупация, и вот тогда-то, познав на собственном опыте, что такое немецкий сапог, русский мужик начнет «священную войну». Дальше, по теоретическим разработкам «левых», партизанские действия оного мужика нанесут оккупантам такой урон, что это вызовет резкое недовольство населения стран-захватчиков и приведет-таки к долгожданной революции по Марксу. А то неудобно как-то все получается в этой нелепой стране, которая ну никак не хочет жить согласно теории. (Это не красивый лозунг, прикрывающий борьбу за власть, как оно обычно бывает в политике, они на самом деле так думали! С идеей мировой революции большевики распрощались лишь к концу 1920-х годов. Впрочем, политики как таковые с тех пор нисколько не поумнели — обсуждалась ведь одно время в перестроечной России на полном серьезе программа «500 дней».)
Ребяческие идеи «левых коммунистов» хотя бы ограничивались дебатами в Смольном. Троцкий тоже исповедовал похожую теорию — «ни мира, ни войны», то есть мира не подписывать и военных действий тоже не вести. Неизвестно почему он был уверен, что немецкие войска крайне революционно настроены, и такая политика вызовет в Германии и Австрии революции. Все бы ничего, но Троцкий был руководителем мирной делегации в Бресте и имел все возможности реализовывать свои теории на практике. В конце концов он все-таки сорвал переговоры, и 18 февраля немецкие войска начали новое наступление.
О роли Сталина в эти дни косвенно говорят телеграммы, посланные в Брест Троцкому. «Мне бы хотелось посоветоваться сначала со Сталиным, прежде чем ответить на Ваш вопрос… Ленин». «Сейчас приехал Сталин, обсудим с ним и сейчас дадим вам совместный ответ. Ленин». «Передайте Троцкому. Просьба назначить перерыв и выехать в Питер. Ленин. Сталин». Это означает, что в те дни он был вторым лицом в государстве — формально вторым. А кому какие идеи принадлежали, про то только Ленин со Сталиным знают…
…А наркомат по делам национальностей жил себе своей загадочной жизнью. После переезда в Москву он сначала вообще не получил помещения — что косвенно опять же говорит о том значении, которое придавалось его работе. Потом ему предоставили аж целых два дома, а вскоре наркомат оказался разбросанным по всей Москве. Национальностей в России было много, и комиссии плодились, как известные насекомые на коммунальной кухне. Основное время его работники тратили на бесчисленные дискуссии, что буквально сводило наркома с ума, когда он вырывался на некоторое время к своему ведомству. «Все члены коллегии по национальному вопросу стояли в оппозиции к Сталину, нередко оставляя своего народного комиссара в меньшинстве… — вспоминал Пестковский. — В тех случаях, когда в результате наших бесконечных дискуссий на совещаниях запас его терпения истощался, он вдруг исчезал. Делал он это чрезвычайно ловко. Сказав: 'Я на минутку', он исчезал из комнаты и прятался в одном из закоулков Смольного и Кремля. Найти его было почти невозможно. Сначала мы его ждали, а потом расходились. Я оставался один в нашем общем кабинете, терпеливо дожидаясь его возвращения. Но не тут-то было. Обычно в такие минуты раздавался телефонный звонок: это Владимир Ильич требовал Сталина. Когда я отвечал, что Сталин исчез, он мне говорил неизменно: 'Срочно найти'. Задача была нелегкой. Я отправлялся в длинную прогулку по бесконечным коридорам Смольного и Кремля в поисках Сталина. Находил я его в самых неожиданных местах. Пару раз я застал его на квартире у матроса Т. Воронцова, где Сталин лежал на диване, курил трубку и обдумывал свои тезисы»[57]. Троцкий разогнал бы такой наркомат в два счета, Сталин же был беспредельно терпим к чужим взглядам, если они не нарушали политику партии. Если же нарушали, то он пускал в ход «тяжелую артиллерию» — обращался за поддержкой в ЦК — и неизменно побеждал.
Вот когда ему пригодились семинарские навыки обращения с текстами. Как он понимал «самоопределение наций»? 12 декабря 1917 года Сталин писал: «Совет Народных Комиссаров ничего не имеет против того, чтобы украинский народ выделился в независимое государство». И тут же: «Генеральный секретариат играет в самоопределение, прикрывая этой игрой свой союз с Калединым и Родзянко». А 15 января 1918 года на III Всероссийском съезде Советов он говорит: «Все указывает на необходимость толкования принципа самоопределения как права на самоопределение не буржуазии, а трудовых масс. Принцип самоопределения должен быть средством борьбы за социализм и должен быть подчинен принципам социализма». Несколько позже он говорит о «добровольном федерализме», на принципах которого в состав Советской России должны войти все части России царской, вплоть до Польши и Финляндии. И вошли — почти все, кроме тех, которых по причине войны не удалось удержать. В общем, тоже «творческий марксизм» или «творческий ленинизм»… Даже если у Ленина и было иное мнение, он предпочел не спорить с наркомнацем, когда тот играл на своем поле.
…Еще о стиле работы Сталина. Воспоминания Иосифа Прута. В ноябре 1920 года он привез из Владикавказа в Москву письмо Сталину. Нашел наркомат, отыскал дверь с табличкой «Нарком». Ни секретаря, ни кого-либо еще не было. В глубине комнаты — вторая дверь. Он постучал и, получив приглашение, вошел. Нарком сидел за столом.
«— У меня к вам письмо от товарища Кирова, — сказал Прут.
