Мендосы он увидел свой шанс. – Он будет жить со мной. И у него будет все, что нужно.
Двое мужчин посмотрели друг на друга и поняли, что оба говорят серьезно.
– Работа нужна всем людям, – возразил Мендоса. – Он будет жить с тобой и работать на меня. Тебе нравится такой вариант, Ишмаэль?
Ишмаэль упер винтовку в землю и посмотрел на них. Он будет жить в этом доме? Они позволят ему остаться? У него будет работа, и он сможет самостоятельно зарабатывать себе на жизнь? Он знал, что ему следует теперь засмеяться и сказать, чтобы они оставили его в покое. Или нет, лучше самому обратить все это в шутку и ответить так: нет, он ни за что на свете не станет жить в таком смертельно скучном месте. Это единственный способ достойного поведения, когда тебя дразнят. Высмеять самих насмешников. Но он не мог. Ему так хотелось верить, что они говорят правду!
– Да. – Это все, что он смог из себя выдавить.
Оскар Мендоса и Рубен Иглесиас пожали друг другу грязные руки.
– Мы скрепляем рукопожатием наше соглашение на твой счет, – сказал Рубен. Его голос не мог скрыть, насколько он счастлив. – Так сказать, подписываем и ставим печать. – Теперь у него будет еще один сын. Он его усыновит по закону. Его имя после этого станет: Ишмаэль Иглесиас.
Священник, который наблюдал за всем происходящим со стороны, сел на корточки и сложил на коленях руки. У него похолодело в груди, сердце сжалось от страха. Они не должны были говорить с Ишмаэлем обо всем этом. Они забывают, в каких обстоятельствах находятся. Ситуация разрешится благополучно только в том случае, если все останется как есть, без изменений. Нельзя говорить о будущем, потому что говорить о нем – все равно что его спугнуть.
– А пока мы здесь, отец Аргуэдас сможет научить тебя катехизису. Не правда ли, святой отец? Сейчас мы пойдем домой, а после урока вместе пообедаем. – Рубен Иглесиас полностью погрузился в сочиненную им историю. Ему захотелось позвать жену и рассказать ей такие радостные новости. Он попросит Месснера, а Месснер позовет сюда его жену. Когда она увидит парня, то наверняка сама в него влюбится.
– Разумется, научу, – сказал священник. Голос его был слаб, но никто этого не заметил.
10
Господин Осокава мог сам теперь находить дорогу в темноте. Бывали ночи, когда он нарочно закрывал глаза, вместо того чтобы напрягать зрение, пытаясь разглядеть в темноте предметы. Он знал расписание и привычки всех террористов, куда они ходят и где спят. Он знал, кто из них предпочитает спать на полу, и, не колеблясь, перешагивал через него очень осторожно. Он ощупывал углы комнат кончиками пальцев, избегал скрипучих половиц, мог отодвинуть дверную щеколду так тихо, что шум сливался с шорохом листьев за окном. Он теперь так искусно передвигался по дому, что, не будь у него определенной цели, он все равно бы поддался искушению и начал бродить из комнаты в комнату просто потому, что ему это удавалось. Стоит ему только захотеть, порой думал он, и он преспокойно сбежит – просто откроет дверь, выйдет в сад, подойдет к воротам и окажется на свободе. Но он этого не хотел.
Все свои навыки он приобрел с помощью Кармен, которая взялась его учить, не прибегая к услугам переводчика. Когда учишь человека быть осторожным, слова не нужны. Всему, что требовалось уметь доведенному до безрассудства господину Осокаве, Кармен научила его в два дня. Он продолжал таскать с собой свой блокнот, добавлял туда каждое утро по десять испанских слов, но мозг его всячески противился их заучиванию. А вот к молчанию у него был настоящий талант. Он мог прочитать одобрение или предупреждение в глазах Кармен, правильно истолковать легкое касание ее рук. Она научила его двигаться по дому на виду у всех и при этом оставаться невидимым. Для этого требовалось смирение. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы кто-то заметил, где ты находишься и куда направляешься. Прежде господин Осокава не замечал, что Кармен в совершенстве владеет этим искусством, ведь искусство в том и состояло, чтобы никто тебя не замечал. Неимоверно трудно красивой молодой девушке почти не привлекать к себе внимания в доме, полном мужчин. Тем не менее Кармен могла спокойно пройти мимо любого парня, и он забывал о ней через минуту после того, как он замечал и оценивал ее красоту. Когда Кармен шла по комнате, не желая себя обнаружить, то почти не вызывала колебаний воздуха вокруг себя. Она не кралась. Не пыталась спрятаться за роялем или за спинкой кресла. Она шагала по центру комнаты, ни о чем не спрашивала, ровно держала голову, не производила ни малейшего звука. По существу, она преподавала ему этот урок с тех самых пор, как они вместе оказались в одном доме, но только теперь он ее как следует понял.
Она вполне могла бы и дальше провожать его наверх каждую ночь. Она сама сказала об этом Гэну. Но все же лучше, что он научился проделывать этот путь самостоятельно. Ничто не делает человека таким неуклюжим, как страх, а она научила его не бояться.
– Выдающаяся девушка! – повторял Гэну господин Осокава.
– Похоже, что так, – отвечал Гэн.
Господин Осокава награждал его едва заметной понимающей улыбкой и притворялся, что им больше нечего сказать друг другу. Это тоже входило в число условий их негласного договора. Частная жизнь. Теперь у господина Осокавы была своя частная жизнь. Разумеется, она была у него и раньше, но теперь он ясно понимал, что в его прежней жизни не было ничего, что могло бы действительно считаться частным делом. Это не значит, что у него раньше не было секретов. У него они оставались и теперь. Но теперь у него появилось нечто, что являлось не только его достоянием, но принадлежало в той же степени еще одному человеку. Это нечто настолько глубоко вошло в его плоть и кровь, стало столь органичной и неотъемлемой его частью, что было бы просто бессмысленно пытаться рассказать об этом кому-то еще. Его волновал вопрос: неужели у всех людей есть своя частная жизнь? Он задумывался о том, имеет ли его жена свою частную жизнь. Вполне возможно, что все эти годы он был одинок и даже не знал, что вокруг существует другой, настоящий мир, о котором ему никто не удосужился рассказать.
В первые месяцы своего заключения он крепко спал все ночи напролет, но теперь он научился засыпать, когда нужно, и просыпаться в кромешной тьме без помощи будильника. Очень часто он, проснувшись, отмечал, что Гэна уже нет на месте. Тогда он вставал и тоже уходил, спокойно и бесшумно, не вызывая ни у кого ни малейших подозрений, а даже если бы кто-нибудь его увидел, то наверняка подумал бы, что он направляется в туалет или выпить стакан воды. Он перешагивал через своих товарищей и шел через кухню к черной лестнице. Однажды он увидел под дверью посудной кладовки свет, и ему показалось, что там кто-то шепчется, но он не стал задерживаться и выяснять, в чем дело. Это его не касалось, не препятствовало его намерению оставаться невидимым. Он скользил вверх по черной лестнице. Никогда еще он не чувствовал себя в своей шкуре так уютно. Однажды ему пришло в голову, что он никогда еще не был столь живым и вместе с тем столь бесплотным, похожим на привидение. Как было бы замечательно, если бы он мог карабкаться по этой лестнице до скончания века, всегда оставаясь любовником, спешащим на свидание к своей возлюбленной. Он был невыразимо счастлив, и каждый шаг по лестнице делал его еще счастливее. Ему хотелось остановить время. Но и абсолютно переполненный своей любовью, он не мог полностью избавиться от мысли, что на самом деле каждую ночь, проведенную вместе, им следует
