– Я целый день думал, прежде чем к вам пойти. Но, в конце концов, двум смертям не бывать, а живым я им не дамся, – он вытащил из кармана пистолет, взвесил в руке и положил обратно. – Дело в том, что недавно мне рассказали очень интересную вещь. Я не знаю, Павел Андреевич, по чьему заданию вы проводите свое расследование, но, думаю, вам это пригодится.
Он, видимо волнуясь, прошелся по чуланчику, выглянул на кухню – там никого не было, и, снова прикрыв дверь, начал:
– Вы знаете о том, что около двух недель назад было принято постановление Политбюро о реабилитации арестованных генералов и адмиралов?
– Конечно, – кивнул Павел. – Нам его читали.
– В нем упоминается пятьдесят пять человек. Некоторые из них – люди в армии известные и пострадали большей частью за мародерство. О других знают мало, и сидели они непонятно за что. Ну так вот: недавно разговорился я с одним своим старым товарищем, который в войну занимал немаленький пост в разведке. И рассказал он мне об одном из тех реабилитированных, о которых никто ничего не знает. Я как услышал, сразу же решил, что надо об этом вам сообщить. К счастью, знаю, где вас искать…
– О ком речь? – быстро спросил Павел.
– Вам его фамилия ничего не скажет, да и мне тоже, пока не рассказали, кто такой, ничего не говорила. Это некий генерал Самохин. Потом, по ходу беседы, я его вспомнил: в войну с ним была связана история, в свое время наделавшая изрядного шума. Весной 1942 года он был назначен командующим 48-й армией и летел на самолете в свой штаб, в город Елец. Но пилот ошибся, и вместе Ельца самолет приземлился в оккупированном немцами Мценске. Генерал попал в плен вместе с документами, которые имел при себе.
– А что здесь особенного? – удивился Павел. – Бывало такое, что и залетали к немцам, и даже заезжали.
– Сразу видно, что вы воевали в небольших чинах, – вздохнул Громов. – Здесь все особенно и все странно. Начнем с того, что персон такого ранга при перелетах обязательно сопровождает звено истребителей. Что ж, все пилоты ошиблись одновременно? И даже если так получилось – почему он не уничтожил документы, которые были при нем, когда понял, что сели не туда? У него было на это время.
– Может быть, дезинформация? – предположил Павел.
– Вижу, вас не зря в академии учат. Нет, это была не дезинформация. И третья, главная странность – как этот человек вообще мог оказаться на фронте? Этот заблудившийся генерал был профессиональным разведчиком, до войны работал в Белграде, а непосредственно перед тем как попасть на фронт, занимал должность начальника агентурного отдела ГРУ. Вот и вопрос: кто отправил его на фронт, где была, хотя бы и гипотетическая, опасность попасть в плен?
Немцы, как положено, переправили Самохина в Берлин, там его чрезвычайно легко опознали. А потом его отправили не в концлагерь на территории Германии, как других пленных, а в Париж. Чтоб вы знали: там немцы собирали советских разведчиков, согласившихся на них работать.
Когда союзники взяли Париж, генерала отправили домой. Но странности продолжались и дальше. Его не освободили, как одних пленных, не осудили, как других. Министр госбезопасности, тот самый Абакумов, о котором я вам говорил, держал его под следствием до самого своего ареста, шесть лет, и явно намеревался держать и дальше. Спрашивается, почему?
– Ясно, почему, – пожал плечами Павел. – Работали с ним. У нас тоже были бандеровцы, которые под следствием не один год сидели, и не жаловались. К стенке, знаете, никому не хочется…
– Ну вот видите, какая петрушка. Когда Абакумова и его людей арестовали, товарищ Игнатьев, как корифей контрразведки, стал бороться с «недопустимым затягиванием следствия», попутно разгромив все оперативные игры. В числе прочих Самохину дали двадцать пять лет и отправили в лагерь. А теперь реабилитировали, как невинно осужденного в результате происков Абакумова и Берии. Вот я и предлагаю вам, как разведчику, оценить эту историю. Нравится?
– Если бы я ее на занятиях изучал, понравилась бы. А в жизни как-то не очень.
– В том-то и дело, – мрачно сказал Громов. – Я могу понять, почему освободили мародеров – у них наверху, в министерстве, множество старых друзей и родных душ. Но кто и по какой причине освободил разведчика, сдавшего немцам секретные документы и потом на них работавшего?
– И вы думаете?
– Я ничего не думаю, – покачал головой Громов. – Я всего-навсего выполняю свой долг, помогаю вам проводить расследование. А оценивать факты – это уже ваша задача.
– Тогда помогите мне еще в одном, – чуть подумав, кивнул Павел. – Вы что-нибудь слышали о «деле авиапрома»?
– Конечно, – поморщился Громов. – Кто же в армии о нем не слышал? Целая комиссия заседала, а шуму-то было!
– И что вы о нем думаете?
– Повезло им всем, вот что я думаю. В войну бы их поставили к стенке, особо не размышляя. Сейчас бы дали четвертак. А тут победа, на радостях сунули всего по пять – семь лет, и то главным, а остальным какую-то мелочь.
– Могло это дело быть сфальсифицированным?
– Ну уж нет! – Громов стукнул кулаком по подоконнику так, что стекло задрожало. – Вы с летчиками поговорите, только осторожней, от боевого летуна за такое предположение и в глаз получить можно, даже сейчас. Там такой кровавый хвост тянется…
– А что они делали-то? – осторожно поинтересовался Павел.
– А вы не знаете? Принимали на вооружение бракованные самолеты. Общим итогом пять тысяч машин!
Павел лишь присвистнул и больше ничего не сказал…
Глава 13
Кровавое солнце позора
Генерал Громов верит, что за ним кто-то стоит. Потому и рискует. Рискует, потому что надеется…
Павел стукнул рукой по одеялу и выругался. Ладно, пусть он сам впутался в это расследование по самые уши – в конце концов, его никто за узду не тянул. Но теперь он втравливает сюда и других людей, да еще позволяет им надеяться. А ведь за ним никто не стоит, никто! Он просто имеет свое мнение о происходящем и готов за него заплатить – но нельзя платить за свое мнение чужими жизнями. А дело, похоже, становится чрезвычайно серьезным.
Громов сказал: «Живым я им не дамся», – и носит в кармане пистолет. Похоже, он знает больше, чем говорит, однако спрашивать нельзя: он ведь полагает, что и Павлу все это известно. Нельзя представать перед ним следователем-одиночкой, надо держать марку.
А ведь генерал не паникер и не трус. В сорок первом году он прошел от Немана до Ленинграда и пробыл в городе первую блокадную зиму. Говорят, те, кто был в Ленинграде зимой сорок первого, вообще ничего на свете не боятся. Впрочем, то же самое говорят и про тех, кто был в немецком тылу в первые военные месяцы – из сотен заброшенных выжили единицы, и что им пришлось перенести и повидать, о том рассказывать не велено, а забыть невозможно. Павел четыре раза прошел на волосок от смерти, да и в остальное время смерть неотступно висела над левым плечом. И сейчас старый инстинкт ожил, зашептал: смерть снова над левым плечом. Этому инстинкту Павел привык доверять.
Похоже, в стране творится что-то очень серьезное, хотя по виду все и спокойно. Очень серьезное и очень нехорошее. Ладно, в конце концов, ему не привыкать ходить под смертью. Но тащить за собой других он не хотел.
А потом он подумал об этих других: о генерале Громове, о Максиме Капитоныче, о замполите. Эти люди ничего у него не спрашивали и о том, чем он занимается, знать не хотели, но помогали. По-видимому, они тоже чувствуют неладное и тоже имеют о происходящем свое мнение. Пусть они не готовы пожертвовать за это мнение жизнью – но что могут, делают, не задавая лишних вопросов: меньше знаешь, крепче спишь. Может быть, все они надеются на то, что за Павлом кто-то стоит? Вот сейчас этот «кто-то» поднимется, наведет порядок, и все станет как раньше… Не дураки ведь, понимают, не станет… но все равно смутно надеются на какое-то чудо. На то, что Бог, царь или герой придут и принесут избавление, ибо собственной
