— Значит, мой муж? Ясь?
— Пани! — с волнением воскликнула Валентина. — Не спрашивайте меня ни о чем, умоляю вас! Окажите мне последнюю милость — распорядитесь, чтобы мне как можно скорее подали лошадей… Прощайте…
И она вышла, а за нею Анелька.
— Неужели вы хотите от нас уехать? — спросила девочка удивленно, догнав гувернантку.
Панна Валентина остановилась.
— Бедная моя детка, чувствую, — я не сделала для тебя всего, что должна была сделать, но… это не моя вина! Меня тревожит твое будущее… Я хочу оставить тебе кое-что на память. Подарю тебе книжечку, куда я записывала главнейшие правила, которые надо соблюдать в жизни… Поклянись же, что ты никому этой книжечки не покажешь…
— Клянусь…
— Любовью к матери? И ее здоровьем?
— Да.
— Ну, так пойдем ко мне.
Они пошли наверх. Здесь панна Валентина достала из ящика туалетного стола красную, довольно потрепанную записную книжку и отдала ее Анельке.
— Учись… Читай это… И не забывай кормить моих пташек, которые прилетают сюда на подоконник. А главное — учись… — говорила она, целуя Анельку в губы и в лоб. — Ты иногда меня огорчала, но меньше, чем другие дети… о, гораздо меньше! И я тебя люблю, хотя воспитали тебя из рук вон плохо… Ну, а теперь ступай себе… Будь здорова! Книжечку мою читай не после развлечений, когда ты будешь весела, а только тогда, когда тебе будет тяжело… Читай и набирайся ума!
Анелька ушла, прижимая к груди книжечку, как талисман. Каждое слово уезжавшей наставницы она воспринимала как священный завет. Она не плакала громко, но из глаз ее текли слезы, а сердце сжималось в железных тисках грусти.
Решив спрятать книжечку в безопасном месте, она достала из тумбочки у постели белую картонную коробку, где уже хранились кусок серебряного галуна с гроба бабушки, перышко канарейки, которую сожрал кот, и несколько засушенных листьев. Сюда же Анелька уложила и дар панны Валентины. При этом она машинально раскрыла потрепанную книжечку и на обороте первой же страницы увидела написанные карандашом, уже полустершиеся слова:
И пониже:
Час спустя панны Валентины уже не было в доме. Она уехала, увозя все свои пожитки и расписку на пятьдесят рублей, которые пан Ян обязался уплатить через неделю.
Мать Анельки расхворалась и лежала в постели. Отец за обедом ничего не ел и велел Анджею заложить коляску. Около четырех он вошел в спальню жены и объявил, что ему необходимо ехать в город.
— Помилуй, Ясь! — сказала пани слабым голосом. — Как ты можешь сейчас оставить нас? Мне во всем доме не с кем будет слова сказать… Прислуга ведет себя как-то странно… Я и то уже хотела тебя просить, чтобы ты после святого Яна нанял других людей.
— Наймем, не волнуйся, — ответил муж, не поднимая глаз.
— Хорошо, но пока ты оставляешь меня одну! Мне нужна горничная, какая-нибудь пожилая и степенная. О гувернантке для Анельки я уже не говорю — ты, конечно, привезешь с собой кого- нибудь?..
— Хорошо, хорошо, — повторял пан, беспокойно переступая с ноги на ногу.
— Malheureuse que je suis!..
— Ну, до свиданья, Меця! — перебил, не дослушав, муж. — Прежде всего мне нужно уладить самые неотложные дела, а потом уже потолкуем и о поездке твоей в Варшаву.
Пан Ян ушел к себе в кабинет, заперся там и стал выгребать из ящиков письменного стола разные документы. Он был очень расстроен и нервно вздрагивал от малейшего звука за дверью. Он успокаивал себя мыслью, что еще вернется домой, но другой голос, потише, где-то в глубине души шептал ему, что он уезжает отсюда навсегда. Он внушал себе, что дела требуют его отъезда, а этот внутренний голос твердил, что он бежит от грозы, которую навлек на головы своих близких. Он пытался уверить себя, что скрывает от жены продажу поместья только потому, что щадит ее, а совесть подсказывала, что он попросту обманщик.
О том, что пану Яну придется продать имение, доподлинно знал Шмуль, догадывалась вся прислуга в усадьбе, подозревали и крестьяне. Одна только жена его, которой, собственно, принадлежало это имение, ничего не знала и не предчувствовала катастрофы. Таков был результат неограниченного права распоряжаться всем ее имуществом — права, которое она дала мужу в день свадьбы. Женщине ее круга, молодой и прекрасной, не подобало самой заниматься делами и даже что-нибудь понимать в них. Да и как можно было подозревать мужа в том, что он все промотает!
Странная это почва, на которой семена беспредельного доверия порождают нищету!
У пана Яна было множество светских талантов: он одевался по моде и был образцом элегантности, умел с большим остроумием и тактом поддержать разговор в обществе, обладал тысячью других достоинств, но он, как ребенок, играл с огнем, не думая об опасности, а наделав пожар, сбежал.
Уезжал он не потому, что решился бросить детей, довести до отчаяния жену и всех их оставить без куска хлеба, — нет, он, как всегда, хотел просто избежать неприятностей. Утешать и успокаивать семью, смотреть в глаза прислуге и дворне, видеть, как новый хозяин вступает во владение поместьем, — словом, выступать в роли банкрота — нет, это было ему не по вкусу.
«Здесь, на месте, я им ничем не помогу, — думал он, — и только сам потеряю спокойствие, которое мне сейчас всего нужнее. Не лучше ли, избежав сцен, все уладить в городе, придумать, куда переселить жену, и тогда обо всем ей написать? Если дурные вести придут вместе с хорошими, то бедняжку не будет мучить забота, куда ей деваться, когда усадьбу займут другие…»
Соображения, несомненно, дельные, тем не менее пан Ян был расстроен. Он чувствовал, что во всем этом есть какая-то фальшивая нота. Быть может, следовало остаться с женой и детьми, потому что женщине, к тому же еще больной, трудно будет одной, без совета и помощи? И что скажет Анелька?
Притом этот собственный уголок так дорог его сердцу, так надежен, так нравится ему! Сколько раз он пятнадцать лет назад в этом кабинете проводил целые часы с женой! Липа за окном была тогда гораздо тоньше и не такая ветвистая. Из окна видна была сверкающая на солнце гладь пруда, а теперь ее заслоняют кусты. Вон там, под каштаном, — тогда он еще не был такой трухлявый — постоянно гуляла Анелька на руках у няни. В длинном синем платьице, белой слюнявочке и чепчике она была похожа на куклу. И часто, увидев отца в окне, протягивала к нему ручонки…
А сколько гостей гуляло по этим дорожкам! Казалось, стоит всмотреться получше — и увидишь в саду след развевавшихся здесь женских платьев. И, если вслушаться хорошенько, кто знает — не зашумят ли в воздухе давно отзвучавший смех, шутливые и нежные слова и замирающие вздохи влюбленных?
Ах, как здесь хорошо! Каждая пядь земли — книга оживших воспоминаний… А он уезжает отсюда навсегда! Отныне дорогие тени, блуждающие по дому и саду, станут страшными призраками и будут пугать чужих людей.
А что будет с ним? Ведь человек состоит как бы из двух половин: одна половина — это его дом, поле, сад, а другая — он сам. Если дерево, вырванное из земли, засыхает, — что же будет с ним, оставляющим в этой усадьбе навеки самую прекрасную часть своего прошлого?.. Он уйдет в мир, станет совершенно другим, новым человеком. Улиткой, у которой сорвали со спины ее раковину, и ей приходится в муках создавать себе другую. Будет ли эта новая удобнее или хотя бы не хуже прежней?..
