пнул ее сапогом в бок и швырнул в угол. Потом застегнул кафтан, опоясался, надел новую шапку и сказал хладнокровно:
— Ну, куманьки, пойдемте в усадьбу, раз такое вышло решение.
Мужики только головами качали и шептали друг другу:
— Старый-то каким хватом оказался!
— Да, есть еще сила в руках!
— Ого! Он корец пшеницы может под мышкой унести!
Делегаты ушли, а бабы остались. Жена Яна, лежа на полу, причитала заунывно и певуче:
— Ой, матерь пресвятая Ченстоховская, что ж это такое творится? Видели, кумы? В моего старика бес вселился! Четыре года колотила я его — и он ни разу не пикнул, во всем меня слушался, а сегодня так осрамил перед людьми! Ой, и зачем я, несчастная, на свет родилась!
— Правда твоя! — сказала одна из соседок. — И мне было бы обидно, если бы мой на пятом году меня бить начал.
— Ой, жаль мне тебя, бедную, — утешала пострадавшую другая баба. — Мужик, хоть и самый тихий, все равно что волк: волк смирен, покуда человечьего мяса не отведает. А уж коли Ян сорвался — будет тебя теперь лупить каждый божий день.
По дороге в усадьбу три депутата зашли к Гайде, который только что вернулся с работы (он занимался извозом), и рассказали ему все от начала до конца.
Гайда от ужаса даже руками всплеснул.
— Ах, еретик! Псякрев! — воскликнул он. — Третьего дня он содрал с меня за потраву три рубля, последние, не на что было хлеба купить девчонке, и она у меня сидела на одной холодной картошке. А теперь всю деревню в такую беду ввел!
— Кому-кому, а вам, кум, без него легче будет, — вставил Олеяж.
Гайда нахмурился.
— Мне что? Меня не пан, меня мои лошадки кормят, — пробурчал он.
— А может, еще все к лучшему обернется, — сказал Гжиб. — Попросим пани, чтобы она за ним послала, и подпишем договор. Хоть бы три морга — все лучше, чем ничего, да еще немец в придачу.
— Что правда, то правда, — подтвердил Гайда. — У меня пять моргов, а если прибавится три, так будет целых восемь: вот уж тогда человек может на панское не зариться.
— То-то вот! Говорил же я вам в воскресенье, что надо подписать! А вы тянули, покуда дело не сорвалось. Теперь все головы потеряли, мечутся в страхе. Ну, что хорошего? — сказал Олеяж.
Гайда рассердился.
— Не одним нам, и ему тоже худо будет! Если имение продаст, так ни с чем останется. Вы говорите, Шимон, что мы тянули. А он не тянул? Бывало разве когда-нибудь, чтобы он поговорил с мужиком по- людски? Чтобы растолковал, как и что, расспросил? Нет! Только и знает, что насмешничать да пыжиться, а теперь ни с того ни с сего поскакал в город и готовит там несчастье на наши головы. Проклятый!
Депутаты простились с Гайдой и медленно зашагали в усадьбу. А Гайда, проводив их, стоял в сенях, по своей привычке засунув руку за пазуху, и смотрел то на сад, то на длинный ряд надворных строений, тянувшийся справа от панского дома.
«Ничего! — сердито буркнул он про себя. — Не только нам, а и тебе будет худо, коли нет у тебя ни стыда, ни совести!»
Скоро Анелька прибежала к матери с вестью, что три мужика хотят поговорить с нею. Мать с трудом встала с кресла и вышла на крыльцо.
Мужики поклонились до земли, поцеловали руку у пани, и Олеяж приступил к делу:
— Вельможная пани, покорнейше просим, не делайте нам такой неприятности, не продавайте немцу вашего и нашего имущества. Ведь мы уже почти сговорились и за четыре морга на хозяйство подпишем бумагу насчет леса.
— О чем вы толкуете? — удивилась пани.
— А о том, о чем вся деревня толкует и что мы своими глазами видели. Были здесь нынче какие-то три шароварника, объезжали поля.
— Приснилось вам, что ли?
— Помилуйте, пани, — возразил Олеяж. — Все их видели и слышали, как они по-своему лопотали…
— Так это, может, какие-нибудь проезжие люди?
— Где там проезжие! Всё обошли, лес, речку, и не просто глазами, а в какие-то гляделки смотрели, нас даже мороз по коже подирал…
Опомнившись от первого удивления, пани призадумалась.
— Мне насчет продажи ничего не известно, — сказала она. — Вот через два-три дня вернется муж, тогда с ним поговорите. Жаль, что вы так долго тянули и не подписывали…
— Мы и сами теперь не рады, — отозвался Гжиб. — Да ведь пан нам ничего не говорил, словом за все время не обмолвился… А мы ради мира и согласия готовы и по три с половиной морга взять.
— Э… даже по три! — вставил молчавший до тех пор Ян; он, стыдясь своего колтуна, укрывался за колонной.
— Так, стало быть, вы, вельможная пани, похлопочете за нас перед паном? — спросил Олеяж.
— Ну конечно. Как только он приедет, я с ним поговорю, скажу, что вы уже согласны подписать…
— Согласны, согласны! — хором подтвердили делегаты, а Ян добавил:
— Швабам мы только для могилы земли дадим, на это не пожалеем, хоть бы и даром. А со своим швабским хозяйством пусть не лезут сюда, на нашу землю!
Делегаты опять отвесили поклоны и приложились к ручке пани. На обратном пути они снова завернули к Гайде, и теперь Ян высказался первый:
— Сдается мне, люди, что помещик наш что-то хитрит — видите, даже жене не сказал, что продает имение. А ведь оно ей от отца досталось. Старики-то помнят, что землею здесь владели всегда не его, а ее отец и дед.
— Дело скверно! — пробормотал Олеяж.
— Да, видно, что так, — продолжал Ян. — Если он родной жене про это не заикнулся и потихоньку с швабами сговаривается — значит, хорошего не жди! Они его вокруг пальца обведут, и ему уже не отвертеться от продажи, хоть бы он и хотел.
— Холера! — выругался Гайда.
— А может, нам самим к нему в город съездить? — предложил Гжиб.
— Ни к чему это! — запальчиво возразил Гайда. — Уж если он надумал продавать, так и продаст, — разве что немцы сами купить не захотят. Знаю я его! Он меня двенадцать лет на работу не брал, хотя ему не раз до зарезу нужно было!
Ушли озабоченные мужики, а Гайда все еще стоял перед своей хатой. Только когда они уже дошли до деревни, он побрел к панским службам.
За садовой оградой кусты были так облеплены воробьями, что казались серыми. Гайда осмотрелся и, убедившись, что никто его не видит, швырнул в кусты полено.
В тот же миг туча воробьев с громким шумом снялась с места, пролетела у него над головой и спустилась на крыши амбара, конюшни и хлева.
Гайда тихо рассмеялся. Пошел дальше и опять спугнул птиц с кустов. Эти тоже целой стаей взлетели на крыши дворовых строений.
— Не продашь ты ничего! — проворчал Гайда, грозя кулаком в сторону панского дома.
Он прошел через сад, везде пугая воробьев. И когда они перелетали на крыши, он, скаля зубы, твердил про себя: «Не продашь, нет!» А вернувшись домой, отыскал в чулане большой кусок трута и положил его на теплую еще печь для просушки.
Глава десятая
После отъезда хозяина дома и гувернантки в усадьбе стало еще мрачнее. Эконом, человек холостой, ночью собрал свои пожитки и удрал, даже не простясь ни с кем. Лакей, давно уже заявивший, что уходит, теперь не вылезал из шинка и пропивал свои вещи. Батраки по целым дням бездельничали, жалуясь на то, что хозяин вот уже три месяца им не платит. Если бы те, кто подобрее, сжалившись над бессловесной скотиной, не подбрасывали ей горсть-другую сечки
