заключил, что ни на какую работу он больше ходить не будет. Не по чину ему теперь это. Он теперь в другом разряде, сам Хозяин вынужден с ним считаться.
Ночь была лунная, из окна своего кабинета Паляницын мог видеть человека Ибрагимова. Тот сидел на скамейке у клумбы с гладиолусами и курил. Второй охранник был не виден, но полковник знал, что тот сидит в машине, припаркованной между его, Паляницы, участком и участком директора железнодорожного рынка.
Паляницын спустился в спальню. Жена оторвала голову от подушки и сонно спросила:
– Ты где по ночам шляешься?
– Дела, – лаконично ответил Вячеслав Тихонович и полез под одеяло.
Часов в одиннадцать утра, когда Вячеслав Тихонович поливал траву на лужайке перед домом, позвонил Мотузко.
– Привет, братишка! – Мотузко был, как всегда, энергичен и жизнерадостен. – Чем занимаешься?
– Цветы поливаю.
– Выходной себе устроил? А то я звоню на работу, а тебя нет.
– От работы кони дохнут.
– Смотря чьи кони. Слушай, ты насчет икон не передумал?
– Каких икон? – Вячеслав Тимофеевич сосредоточено обдавал струей из шланга кусты жимолости.
– Ну, ты даешь. Заработался, Лаврентий. Помнишь, говорили? Мне ребята сегодня две такие сумасшедшие «бомбы» подогнали. Как раз для тебя.
«Не отстанет. На работе искал, чтобы иконы втюхнуть? Ну-ну, посмотрим, кто тебя послал, братишка».
А послал братишку сам мэр, Игнат Матвеевич. Прокурор был вызван и предстал пред карие очи начальства, недоумевая, зачем мог понадобиться, да еще с утра пораньше. Но дело быстро разъяснилось, а неблагоприятные мысли развеялись.
Игнат Матвеевич пытался вызнать, что Мотузко известно о Чичикове, о Паленицыне, только что слова «мертвые души» вслух не произносил. Не таков дурак был Иван Федорович, чтобы расколоться, не ведая наверняка – наступил ли момент колоться или не наступил. Поэтому выяснилось, что с Чичиковым он категорически не знаком, более того – впервые о таком слышит. С Паленицыным же, конечно, дружен, но и от него о Чичикове ничего не слыхал. «Паляницын ведь очень скрытный товарищ», – пояснил Мотузко, преданно глядя в глаза начальству.
Мэр некоторое время глубокомысленно вертел ручку с золотым пером, взгляд его был взглядом идиота. А потом посмотрел серьезно, и Мотузко понял, что сейчас будет произнесено главное. И точно.
– Ты, кажись, на город метил? – не дожидаясь ответа, мэр продолжал: – Есть шанс.
И вернулся к рассматриванию ручки. Мотузко терпеливо ждал, когда начальство соизволит высказаться яснее. Наконец, мэра отложил ручку в сторону.
– Поедешь к Паленицыну. Узнаешь, зачем был вчера в «Дубках». Скажешь, что Трубостроев знает о бумагах Чичикова, что тот оставлял в гостинице у портье. И… – мэр испытующе окинул взглядом прокурора, – привезешь эти бумаги мне. Как хочешь, что хочешь, но чтобы привез. Тогда будем думать насчет тебя. Это твой реальный шанс.
Мэр повернулся и принялся смотреть в окно, Мотузко понял, что аудиенция окончена.
– Так я пошел, Игнат Матвеевич?
– Иди-иди, – вяло махнул рукой Игнат Матвеевич. – Без бумаг не возвращайся, закопаю.
«В добрый час у меня сломался мотор и повстречался Чичиков. Какой, понимаешь, джокер выпал», – думал прокурор, сбегая по ступенькам мэрии.
Вскоре он парковал «Порш» рядом с «Мерседесом» людей Ибрагимова. Достал из багажника два пакета и, насвистывая, направился к калитке. Стекло «мерса» опустилось, и оттуда раздался голос:
– Минутку.
Мотузко оглянулся и хотел было идти своей дорогой, как увидел направленный на него ствол пистолета с глушителем.
– Кто такой?
– Прокурор Мотузко. У меня договорено с Паленицыным.
Стекло поехало вверх. Мотузко, преодолевая возникшую в коленях слабость, прошел в калитку.
Паляницын был в бассейне, точнее, колыхался на надувном матраце и листал журнал. Мотузко ухватил краем зрения сидевшего на крыльце человека в черных очках и с квадратной челюстью. Покачал головой и, сделав на лице дружескую улыбку, энергичным шагом подошел к краю бассейна.
– Привет, Лаврентий. Загораешь?
Паляницын отшвырнул журнал и, не принимая дружеского тона, ответил:
– Парня в черных очках видел?
– Ну.
– Говори, кто и зачем прислал, иначе получишь дырку в черепе.
– Ты что, Лаврентий, с бодуна, что ли? Вон, я тебе иконы, как договаривались…
– Ты не виляй, братишка. Я жду.
Мотузко нервно огляделся. Человек в очках смотрел прямо на него.
– Это чьи ребята? – тихо поинтересовался прокурор.
– Хозяина. Так что не шути.
«Вляпался, – подумал Мотузко. – Не видать теперь места городского прокурора».
– Лаврентий, давай по-людски. Пошли в дом, я все расскажу.
– Ну, пошли, – легко согласился Паляницын, шлепнулся с матраца в воду, вынырнул, пофыркал и выбрался из бассейна. – Только без шуток. Я сегодня шутить не настроен.
– Какие уж здесь шутки, – пробормотал Мотузко.
Зашли в дом. Паляницын указал на диван в гостиной и распорядился:
– Посиди.
А сам пошел одеваться. Мотузко вздохнул и принялся распаковывать иконы. Распаковал, поставил на спинку дивана. Отреставрированные иконы резко пахли свежим лаком. Вынул из сумки и бутылку коньяка «Хеннесси» в красивой коробке. Положил на журнальный стол. Некоторое время постоял, переводя взгляд с икон на коньяк. «Эдак и коньяк пропадет и иконы станут в убыток». Еще раз вздохнул и вернулся на диван.
– Привет, Ваня. – В зал по ступенькам спускалась жена Паляницына.
– Привет, Людок, – как можно более небрежно ответил Мотузко, окинув с удовольствием взглядом стройную фигуру в джинсовых шортах и облегающей футболке с надписью, тянущей на мировоззрение – «хочу в Америку». – Чего это Славик как собакой укушенный?
– А, – небрежно махнула рукой Людок. – Он всегда такой. Пройдет. Ух ты, какие красивые, – заметила она иконы. – Настоящие?
– Обижаешь, Людок, – заулыбался Мотузко.
– Дорогие?
– Ну, это как посмотреть. Через десять лет будут стоить в три раза больше.
– А сейчас сколько стоят?
– По тысяче.
– Не наших?
– А то.
– Угу. Ты посиди, а то мне надо в парикмахерскую собираться.
– Не вопрос, – сказал Мотузко, а сам подумал: «Сборы в парикмахерскую – это, конечно, великое дело. Мучается, наверное, с ней Лаврентий. Следить надо, чтобы не загуляла. Ничего, Лаврентий следить любит, урод».
Мотузко пришлось еще ждать минут десять, пока не появился освеженный бритьем, одеколоном, в наглаженной рубашке и таких же отутюженных брюках Паляницына. Он улыбался своей обычной, обманчиво добродушной улыбкой.
– Ага, коньячок принес. Напоить вздумал?
