надоедлив, все Кобурги такие. Ах, да я просто во всем вам завидую, как это, должно быть, прекрасно, быть все время на свежем воздухе! И к тому же вы видите столько разных людей. Вы проезжаете по таким прелестным местам, среди деревьев, кажется, мой друг Жюпьен говорил мне, что маршрут вашего омнибуса доходит до Ля Мюэтт [57]. Мне часто хотелось там поселиться. Это самое красивое место в Париже. Итак, решено, мы пойдем на концерт Колона. Спрячемся в какой-нибудь ложе. Нет, не в том дело, что мне не хотелось бы появляться в вашем обществе, а просто так спокойнее. Свет – это ужасно утомительно, правда? Но конечно, я не скажу этого о моей кузине принцессе Германтской, которая так красива и полна очарования». Подобно тому как ученые из скромности и страха быть обвиненными в излишнем педантизме сокращают свои научные пояснения, от чего те становятся слишком длинными и уже совершенно непонятными, барон, пытаясь приглушить яркость упоминаемых им блестящих имен, делал свою речь совершенно недоступной для понимания контролера омнибуса. Не понимая смысла того, что говорил барон, он пытался улавливать его интонации, и, поскольку последние были скорее извиняющимися, он начал всерьез опасаться, получит ли он обещанную Жюпьеном сумму. «А когда вы по воскресеньям бываете на концертах, вы тоже ходите на концерты Колона?» – «Чего?» – «На какие концерты вы ходите по воскресеньям?» – повторил барон немного раздраженно. «Иногда на Конкордию [58], иногда – на утренние концерты, иногда на концерты Майоля [59]. Но вообще я люблю немного размять ноги, надоедает сидеть весь день». – «Я не люблю Майоля. В нем есть такое слащавое женоподобие, которое я ненавижу! Я вообще терпеть не могу людей этого типа». Майоль был широко известен, и контролер на этот раз понял, что хотел сказать барон, однако же большее недоумение в нем вызвало желание барона познакомиться с ним, ведь не для того же, что он ненавидел.
– Мы могли бы вместе походить по музеям, – снова заговорил барон. – Ты когда-нибудь был в музее?
– Я бывал только в Лувре и в Музее Гревен [60].
Я вернулся к принцессе и отдал ей обратно письмо. Увидев его, она, придя в отчаяние, обратилась ко мне со словами раздражения и даже ненависти, но тут же извинилась передо мной. «Я знаю, вы меня возненавидите, – проговорила она смущенно, – я просто уже не решаюсь просить вас пойти туда в третий раз».
На этот раз я остановился неподалеку от входа в тупик. Фиакр все еще стоял на прежнем месте. Я услышал, как господин де Шарлю говорил Жюпьену: «Ну хорошо, сделаем так: ты сейчас выйди с ним и проводи его немного, а потом возвращайся ко мне. Ну, я надеюсь, мы с вами скоро опять увидимся. Как мы договоримся?» – «Ну, вы могли бы отправить мне записку, когда будете выходить днем перекусить», – сказал контролер. Он употребил это выражение, в гораздо меньшей степени подходящее к жизни господина де Шарлю, который никогда не «выходил перекусить», чем к обычаям контролеров омнибусов и подобных им людей, не вследствие отсутствия ума, но из презрения к чужому образу жизни. Являясь продолжателем великих мастеров, он смотрел на господина де Шарлю так же, как Веронезе или Расин смотрели на жениха из Каны [61] или Ореста: первый изображал жениха из Каны, а второй – Ахилла [62] таким образом, будто этот иудей принадлежал к пышному венецианскому патриархату, а этот легендарный грек – ко двору Людовика XIV. Господин де Шарлю не стал указывать ему на его ошибку, а просто ответил: «Я думаю, лучше всего будет договориться через Жюпьена. Я ему все скажу. Ну, до свидания, счастлив был с вами познакомиться», – добавил он, машинально прикрывая светской любезностью свою аристократическую надменность. Возможно, в эту минуту он держал себя даже более светски, чем на светском приеме; когда мы оказываемся в непривычной для нас обстановке, застенчивость начинает сковывать нас и мы невольно цепляемся за твердо усвоенные нами привычки. Именно в атмосфере для нас непривычной они проявляются с наибольшей силой, подобно тому как после прекращения регулярного приема наркотика его токсичность для организма удваивается.
Жюпьен вышел из фиакра вместе с контролером. «Ну, что я тебе говорил?» – сказал Жюпьен. «Да, правда, приятный вечерок, я не против. И потом, я люблю, когда так разговаривают, медленно, без горячки. Он не кюре?» – «Вовсе нет». – «Он похож на одного фотографа, у которого я один раз снимался. Это не он?» – «Тоже нет», – сказал Жюпьен. «Шутите! – сказал контролер, думая, что Жюпьен хочет обмануть его, и опасаясь, что у де Шарлю могут появиться сомнения относительно их будущих встреч. – Шутите, не говорите мне, что это не фотограф. Я его узнал. Он живет в доме номер три по улице Эшель, у него есть маленькая черная собачка, которую зовут, кажется, Лов. Вот видите, я все знаю». – «Ты говоришь глупости, – ответил Жюпьен. – Нет, я не хочу сказать, что не существует фотографа, у которого есть маленькая черная собачка, но я познакомил тебя не с ним». – «Ну ладно, как хотите. А я останусь при своем мнении» – «Можешь при нем оставаться, мне плевать. Я зайду завтра договориться с тобой о встрече». Жюпьен вернулся к фиакру, но барон, нервничая, уже ждал его на улице. «Он очень мил, хорошо воспитан, очень приятный. Но какие у него волосы? Он не лысый? Я не решился попросить его снять фуражку, я волновался, как невеста». – «Ты просто большой ребенок». – «Ну, мы все обсудим. В следующий раз мне хотелось бы посмотреть, как он работает. Я могу поехать до Ля Мюэтт на такси, а потом пересяду в его трамвай, найду себе местечко где-нибудь в уголке неподалеку от него. А может быть, если удвоить цену, он нарочно совершит какую-нибудь грубость? Например, он может сделать вид, что не замечает старых дам, которые подают знаки трамваю, а следующего уже не будет!» – «Нет, дурья башка, это не так уж просто, ведь там есть еще водитель, и потом, понимаешь, он же старается хорошо исполнять свои обязанности».
Я вышел из тупика, вспомнил вечер у принцессы Германтской (вечер, рассказ о котором я прервал, но к которому я еще вернусь), когда господин де Шарлю защищался от обвинения в том, что он влюблен в графиню Моле, и подумал, что, если бы мы могли читать мысли людей, которых хорошо знаем, мы часто удивлялись бы тому, что главное место в них занимает вовсе не то, что мы предполагали. Выйдя из тупика, я направился к особняку господина де Шарлю. Он еще не возвращался. Я оставил письмо. На следующий день стало известно, что принцесса Германтская, спутав одно лекарство с другим, отравилась; несчастный случай, после которого она долго находилась на грани жизни и смерти и потом была вынуждена удалиться от света на многие годы. С тех пор несколько раз мне случалось, садясь в автобус, покупать себе билет у контролера, которого Жюпьен тогда в фиакре «представил» господину де Шарлю. Это был уродливый толстяк, весь в прыщах, с подслеповатыми глазками, из-за которых ему приходилось носить то, что французы называют пенсне. Глядя на него, я никогда не мог удержаться от мысли о волнении и потрясении принцессы Германтской, которые она испытала бы, если бы была рядом со мной, и я сказал ей: «Погодите, сейчас я вам покажу того, из-за кого господин де Шарлю отказался встретиться с вами, хотя вы трижды посылали за ним в тот вечер, когда вы отравились, того, кто стал причиной всех несчастий вашей жизни. Сейчас вы увидите его, он здесь». Конечно, у принцессы забилось бы сердце. К ее естественному любопытству примешивалась бы готовность преклониться перед существом, которое имело столь сильное влияние на господина де Шарлю, что он, всегда такой добрый к ней, сделался нечувствительным к ее отчаянным призывам. Сколько раз, наверное, думая о нем, будь то женщина или мужчина, с чувством, в котором тоска и ненависть смешивались с невольной симпатией, наделяла она его лицом, исполненным благородства! И вдруг увидеть это уродливое, вульгарное, прыщавое лицо с красными подслеповатыми глазками, какой удар! Мы вполне способны испытать восторг перед прекрасным телом другого существа, пусть бы даже оно и послужило причиной наших бед; так, троянские старцы при виде проходящей Елены восклицают:
Но чаще случается противоположное, и, подобно тому как очаровательными и красивыми женщинами их мужья обычно пренебрегают, существа, по общему мнению, уродливые часто являются предметом сильной и необъяснимой любви; наверное, о любви можно сказать то же, что говорил Леонардо о живописи, утверждая, что это «cosa mentale», явление психическое. Но впрочем, мы не можем говорить, что случаи, подобные случаю с троянскими старцами, встречаются чаще, чем иные (изумление при виде существа, явившегося причиной наших страданий), поскольку достаточно, чтобы прошло немного времени, и первый случай неизбежно превратится во второй. Если бы троянцам, не видевшим раньше Елены, которой судьба уготовила болезни и старость, вдруг сказали бы: «Вы увидите сейчас эту знаменитую Елену», наверное, при виде этой краснолицей, толстой, бесформенной старухи они испытали бы не меньшее потрясение, чем
