готового расправиться, убить ради великой цели или пусть даже без цели, привлекали в кружок, именуемый «Народной расправой», девиц, мечтающих о дружбе с отчаянным мужчиной, а не со скучным обывателем, среди них небезызвестную Веру Засулич, и близоруких, нескладных заик вроде Прыжова, надеющихся под руководством смельчака испытать себя: ведь не тварь же я дрожащая! И Прыжов, близорукий, нескладный, в чём-то действительно дитя, как выразился адвокат, пошёл на убийство вместе с Нечаевым, и держал жертву, студента Иванова, за руки, чтобы Нечаеву было ловчее застрелить Иванова… Крупная научная сила кончила тем, что поучаствовала в гнусном преступлении.
Да, Прыжов был человеком незаурядным, способным, имел задатки… В его очерках есть то, чего нет у тысячи историков, этнографов, языковедов, тупо и неторопливо, для получения более высокой научной степени оформляющих в виде научной диссертации избранную научную тему, у Прыжова есть живой интерес к тому, о чём он пишет, есть упорное желание высказаться и напористо навязать свои суждения и убеждения, и даже когда он злобствует, перекладывая вину за русское пьянство на татар, жидов и ляхов, он интересен уже этим своим искренним нежеланием соблюдать приличия: что думает, то и говорит, тогда как носители научных степеней будут прилежно писать о дружбе, братстве, взаимопонимании народов и национальностей, только в мыслях кляня за все русские беды тех же татар, жидов и ляхов.
На суде Прыжов увиливал от прямых ответов, отводил от себя вину, менял показания… В помощь своим адвокатам он, находясь в камере, быстро написал слезливую и в то же время достаточно агрессивную «Исповедь», в которой и прозвучало, что в детстве он был страшным заикой, в которой он всячески старается провести мысль о своей невиновности… если кто виноват, так это строй, общество, несправедливости жизни, обстоятельства, Нечаев…
Русский суд непредсказуем. Фёдора Достоевского, который тоже вступил в революционный кружок, приговорили сначала к расстрелу — всего лишь за то, что он читал какие-то запрещённые брошюрки. Веру Засулич, которая стреляла в упор в человека и чуть его не убила, наоборот, объявили невиновной и освободили из-под стражи прямо в зале суда… Иван Прыжов получил в 1871 году двенадцать лет каторги и вечное поселение в Сибири. Там он и умер, в Сибири, в 1885 году; «запил и умер, — как свидетельствовал ещё один современник, — одинокий, больной, озлобленный не только против врагов, но и против друзей».
Ему бы, по примеру В. О. Ключевского и С. М. Соловьёва, его современников, исследовать всеобщую историю русского народа во всех её проявлениях, на всех уровнях, в верхах и низах, но вместо этого Прыжов отдал всего себя общению с низами, встречаясь с которыми, он, скорее всего, удовлетворял свою гордыню: он, историк, литератор, а потом и революционер, снисходит до того, чтобы пить с ярыгами, и эти ярыги уважают его! Как важно для русского человека — что его какие-то случайные питухи уважают, и что у него пол-Москвы знакомых…
В начале 20-го века, когда либералы всех оттенков, накликивая революцию, с жаром вспоминали всех, пострадавших за народ, вспомнился ими и Иван Гаврилович Прыжов, и переиздание его «Кабаков» в 1914 году имело целью, по словам издателя, напомнить русскому народу о его заступнике и невинном страдальце.
Не будем продолжать дискуссию, объясняя, что Прыжова нельзя считать невинным страдальцем. А разговор о его преступлении и наказании затеян только для того, чтобы ещё раз напомнить о том, что гений и злодейство несовместимы. Пушкин стрелялся, но никого не убил на дуэли; Достоевский, прошедший каторгу, в общем-то, ни за что, скажет потом себе и другим: «Смирись, гордый человек!» Прыжов не желал смиряться, он и умер в озлоблении; его творчество мельче в силу того, что сам он был мельче — не физически со своей близорукостью и заиканием, а душевно: озлобленный, он, как литературный Раскольников, в какую-то минуту решил доказать, что он «право имеет», и его убийство по рассуждению кончилось, как и для Раскольникова, судом, долгой каторгой, злобой на самого себя: всё-таки я тварь дрожащая…
Переиздавая «Историю кабаков» теперь, уже в начале 21-го века, мы обращаем внимание на роль русского государства, русских властей в производстве и продаже спиртных напитков. Знакомясь с материалами, собранными и изложенными Иваном Гавриловичем Прыжовым, думающий читатель приходит к тревожащей и даже пугающей мысли, что власть, то бездумно, а то и осознанно спаивала население страны, в руководители которой они выбились. Тамга и кабак были большим, подчас наибольшим, а то и единственным способом собрать деньги. Тамга развращает и приучает к безделью: наставим рогаток на каждом мосту, на каждом перевозе и на каждом повороте дороги, поставим калитки и шлагбаумы на каждом въезде и выезде и будем собирать подати с каждого прохожего и проезжего, входящего и выходящего, особенно с тех, кто что-нибудь везёт или несёт, просто останавливаем всех и говорит: платите! А вторая статья дохода — кабак, от которого получение дохода тоже до примитивности простое: чем больше водки наделаем и продадим, чем больше покупающих и пьющих, тем больше доход казне… Как выразился Достоевский в «Бесах», «Моря и океаны водки испиваются на помощь бюджету». А если кто из населения будет гнать свою сивуху, свой самогон, не покупая её из государева или государственного кабака, тому «сечь руки и ссылать в Сибирь», иначе нельзя, ведь иначе подрывается экономика великой нашей России! Время от времени заводился разговор или даже поднимался крик, что надо бороться за трезвость народа. В рамках этой борьбы даже указы какие-нибудь принимались: не наливать питухам больше одной чарки, или убрать скамейки из кабаков, чтобы питухи не засиживались: глотнул водки и пошёл! — или надо ограничить время продажи вино-водочных изделий, или продавать в одни руки только по одной бутылке… Но власти скоро спохватывались: казне убыток! И тогда издавался указ уже питухов не отгонять, а привечать, и дабы создать видимость каких-то мер кабак переименовывался в кружало, или в питейный дом, или в рюмочную, а для успокоения совести, своей и общественной, вспоминались снова слова, приписанные князю Владимиру, про то, что якобы пить на Руси — это то же самое, что быть.
Константин Васильев
